– Ты любил ее?

Голос его звучал глухо, хрипло, с угрозой.

– Не бойся. Я любил ее как сестру.

– Почему как сестру? Она была курвой.

Меня испугало выражение его лица, незнакомое мне до тех пор, злое, безжалостное, как у человека, готового на все, хотя я знал, что он груб и что он терзает себя печалью, ожившей во время этого первого разговора о матери. Меня ошеломила неистовость, с которой он бередил свои раны. Неужели он так страдает?

– Ты жесток, потому что тебе тяжело, – пытался я успокоить его. – Твоя мать была хорошей женщиной, она жертва, а не грешница.

– Почему ее тогда убили?

– Потому что были глупцами.

Он молчал, глядя в пол, я мог лишь вообразить себе, каково ему, хотя и сам я, ощетинившись, лишь предугадывал ужас его страданий. А потом, враждебно посмотрев на меня, в последней надежде, что я не смогу защититься, он спросил:

– А как ты поступил?

– Я просил за нее и просил напрасно. Я увез тебя в другое село, чтоб ты не видел. Потом, спрятавшись, я рыдал в одиночестве, питая отвращение к людям и жалея их, потому что целый день они прятали глаза, стыдясь друг друга.

– Немного, всего один день. Кто… Как ее убили?

– Не знаю. Я не мог смотреть. А спрашивать не хотел.

– Что о ней потом говорили?

– Ничего. Люди легко забывают о том, что не дает им возможности гордиться.

– А ты?

– Я вскоре уехал. Я стыдился. И жалел тебя и ее, очень долго. Тебя особенно. Мы были друзьями, лучшего у меня не было никогда.

Он закрыл глаза и стал раскачиваться из стороны в сторону, словно теряя сознание.

– Я могу уйти? – тихо произнес он, не глядя на меня.

– Тебе плохо?

– Мне не плохо.

Я положил руку ему на лоб, делая это обыкновенное движение с усилием, почти отказываясь от него, чувствуя, как вспыхнула моя ладонь, прежде чем я опустил ее. Но когда я коснулся его пылающей кожи, он едва удержался, чтоб не отдернуть голову, неестественно оцепенев, словно шел под нож.

– Иди, – ответил я. – Нас измучил этот разговор, и тебя и меня. Нужно привыкнуть.

Он вышел, пошатываясь.

Я велел Мустафе поить его медом, заставлять гулять, уговаривал снова приняться за переписку Корана, предлагал раздобыть золотистой и красной краски, а он отказывался, становясь все более и более отчужденным и замкнутым. Словно бы мое внимание стало для него подлинной пыткой.

– Ты разбалуешь его, – с напускной укоризной говорил хафиз Мухаммед, но нетрудно было заметить, что он доволен. Его волновала чужая доброта, хотя он сам никогда не хотел ни с кем себя связывать. Доброту он считал равной восходу солнца: ею следовало любоваться.

– Ослабел он, – ответил я, защищаясь. – Что-то с ним происходит.

– Ослабел, в самом деле. Не влюбился ли?

– Влюбился?

– Чему ты удивляешься? Он молод. Лучше бы ему жениться и уйти из текии.

– Кто пойдет за него? Та, в которую он влюблен?

– Нет, ни за что! Но разве мало у нас девушек?

– Я вижу, тебе что-то известно. Почему ты позволяешь мне гадать?

– Да нет, я немного знаю.

– Скажи, что знаешь.

– Вероятно, нехорошо так говорить. Может быть, это только мои домыслы.

Я не настаивал, я знал, что он заблуждается, но знал также, что он скажет. Его отговорки смешны, ведь для того он и начал разговор, чтобы все выложить. И бог знает что он видел и что придумал в своей наивности. Не много ожидал я от его рассказа.

Однако рассказ его показался мне странным. Однажды хафиз Мухаммед шел к отцу Хасана и у ворот дома, где живет кади, увидел муллу Юсуфа. Тот нерешительно заглядывал в окна, потом направился к двери, остановился, затем медленно, озираясь, тронулся прочь. Он чего-то хотел, чего-то ожидал, кого-то искал. Хафиз Мухаммед ни о чем не стал спрашивать, когда они встретились, а юноша отговорился тем, что случайно забрел сюда во время прогулки. И вот именно эти-то его слова вызвали у хафиза Мухаммеда подозрения и сомнения, ибо вовсе не случайно он там оказался и не во время прогулки. Хотелось бы, чтоб все обстояло иначе, чем он думает. Поэтому он и молчал до сих пор.

– Что ты подозреваешь? – оробело спросил я, внезапно оказавшись перед решением тайны.

– Мне стыдно и говорить об этом. Но он странно вел себя. И потом солгал, чтоб оправдаться, значит, чувствовал за собой вину. Я подумал, что он влюбился.

– В кого? В сестру Хасана?

– Ну вот, ты тоже так подумал. Пусть аллах покарает меня за грешную мысль, если это не так.

– Может быть, – угрюмо ответил я. – С людьми всякое бывает.

– Следовало бы с ним поговорить. Напрасно только будет страдать.