Или мулла Юсуф обманул меня?

Или весь свет встал на голову?

Медленно шел я по улице между откинутыми чефенаками [54] , слушая спокойное журчание жизни, которое вряд ли когда-либо выносил с большим усилием.

Только что я был бодр и уверен в себе, я управлял событиями, и мне казалось, что я выше их. Вещи и люди казались меньше, чем они есть, и я парил над ними. Впервые довелось мне пережить чувство превосходства, но оно уже казалось естественным. Я едва даже замечал его, пока оно присутствовало, все мое существо излучало его, как запах, как силу, как право, которым я даже не гордился, поскольку оно было неотделимо от меня, стало одним из моих качеств. Теперь же это казалось мне странным и далеким; люди и жизнь уже были не подо мной, но возле меня, запертые, закрытые, как стена, как безысходность. Не знаю, существуют ли в жизни победы, поражения наверняка налицо.

Не могу точно определить, сколько продолжалось это самосозерцание, или же я сразу заметил перемену, едва она возникла, или же органы чувств сразу сигнализировали мне, когда появилось что-то странное.

Сначала я услыхал тишину. В окружавшей меня сфере замерли голоса, прекратились удары, постукивание, чеканка, и безмолвие стало распространяться дальше. Это походило на вздох изумления, на перехваченное судорогой горло и продолжалось лишь одно мгновение, и, как бы оно ни было странно и жутко, словно кровь перестала струиться в каком-то огромном теле, я уже знал, что произошло. И вздохнул с облегчением.

Я не ошибся, Харун! Многих страданий это мне стоило, но я познал людей.

И тут снова раздались голоса, только уже иные, чем прежде, иные, чем каждый день, хриплые и угрожающие, похожие на тонкий вздох, на подавленный рык. Я различал в них изумление, ужас, злобу, я слышал глухие раскаты грома, словно приближалась буря перед концом света, я слышал то, что мне хотелось.

И снова обрел я чувство легкости и уверенности.

Я пошел следом за людьми, смешавшись с ними, чувствуя их ярость и горький запах их тел (это запах растерянности и злобы, которые пока не нашли своего пути; в бою человеческий запах пьяняще сладок, пахнет кровью), слышал их едва различаемые вопросы, словно заклинания, безумное бормотание, журчание глубокой реки, подземный гул, и не важны были слова, но это змеиное шипение, эти неясные желудочные звуки, которые превратили людей в нечто неведомое, опасное, что-то, чего они сами уже не ощущали.

Мы катились по чаршии в одном направлении, подняв голову к чему-то неведомому, долгожданному, неслись вперед, касаясь плечами, стиснутые, не видя друг друга, выбрасывая слабых, но нас становилось все больше, неразличимых, превратившихся в массу, ставших ее силой и страхом. Я едва мог противостоять необъяснимому и могучему желанию стать бездумной, охваченной гневом частицей, я слышал свой собственный рев и испытывал опьянение в преддверии некой опасности, которая мне тоже угрожала. Я пытался оживить в себе чувство превосходства, чтоб не уступить извечному инстинкту мчаться с племенем, которому грозит опасность.

Лавка хаджи Синануддина была настежь открыта и пуста.

Мы побежали по другой улице, по третьей и в Казазах замерли перед неподвижной толпой. Я с трудом пробился вперед. Посередине улицы в толпе людей, которые раздвигались, уступая дорогу, и снова смыкались, стражники вели хаджи Синануддина.

Плечами прокладывал я себе дорогу и вышел вперед. Я не мог больше быть одним из многих, мой час пробил.

Я выступил на свободное пространство, смятенный, зная, что на меня смотрят сотни горящих глаз, и пошел за стражниками.

– Стойте! – крикнул я.

Толпа перекрыла улицу.

Солдаты остановились, с удивлением глядя на меня. Посмотрел на меня и хаджи Синануддин. Лицо его было спокойно, даже почудилось, будто он усмехнулся мне дружески, или мне только хотелось этого, взволнованному, жаждущему ободрения, а я был на самом деле взволнован из-за этих людей, из-за него, окруженного стражей, из-за важности того, что я делал, из-за тех, кого я ненавидел, из-за всего того, чего ожидал целую вечность.

В безмолвии, которого я ждал, но которое захлестнуло меня как кипяток, стражники сняли ружья и направили их на толпу. Пятый из них, незнакомый, невооруженный, злобно спросил:

– Чего тебе надо?

Мы стояли друг против друга, как два борца.

– Куда вы ведете его?

– Какое тебе дело?

– Я – шейх Ахмед Нуруддин, раб божий и друг этого доброго человека, которого вы уводите. Куда вы ведете его? Я спрашиваю от имени тех людей, которые знают его, я спрашиваю от имени дружбы, которая связывает меня с ним, я спрашиваю от его имени, потому что он не может сейчас защищаться. Если его оговорили дурным словом, это ложь. Мы все ручаемся и все свидетельствуем, что это самый порядочный человек в городе. Если вы арестуете его, то кто должен оставаться на свободе?

– Ты взрослый, – хмуро ответил человек, – и мне бы не следовало давать тебе советы. Но лучше бы тебе не вмешиваться.

– Иди домой, шейх Ахмед, – сказал хаджи Синануддин до удивления спокойно. – Спасибо тебе за дружеские слова. И вы, добрые люди, расходитесь. Произошла какая-то ошибка, и она наверняка будет исправлена.

Все так думают: ошибка. А ошибки нет, существует лишь то, чего мы не знаем.

Человеческая гроздь раздвинулась, и стражники увели хаджи Синануддина. Я смотрел им вслед, стоя на месте, меня тоже так вели, и Харуна, только никто не вышел, чтоб сказать доброе слово о нас. Я сказал его и знал, что я выше их. Меня не волновало чувство вины, что схвачен хороший человек, потому что, если б дело обстояло иначе, все это не имело бы никакого смысла, ничему не служило бы. Если он и пострадает, это послужит более важной и большей цели, чем жизнь или смерть одного человека. Я сделаю для него все, что в моих силах, а там пусть аллах решает, как хочет. К счастью, того, что было бы самым бессмысленным, не произошло: его сразу не выпустили.