А за девками стали глядеть.

Даже когда они просто с солдатами под ручку ходили, замечали. Прибежит какая-нибудь со станции домой радым-радехонька, а мать ее с порога за волосы и вытаскает по всей квартире да еще скрученным полотенцем так отходит, что та на неделю про улицу забудет.

Только не помогало это. Да и лупили-то девок больше для соседских глаз. А то скажут еще, что поважают.

Но такого, чтобы поехать с солдатами в эшелоне, еще не бывало.

Как это Ленка не подумала! Ведь знала, что сплетен не оберется потом.

Вернулась Ленка на другой день. Может быть, ей тоже от матери попало, хотя дома ее никогда пальцем не задевали. Но не видно ее было ни на станции, ни на улице, ни в клубе.

Лучше бы ей уж не скрываться. Потому что у некоторых станционных баб такая противная привычка была: за глаза оплетут человека с ног до головы, а встретятся — вида не покажут, без всякой совести улыбаются, даже приятные слова говорят, как будто не они поганили только что.

А сплетня оттого и подлая, что против нее ничего не сделаешь. Она хоть кого изведет. Восстанет человек против клеветы — пустят слух, что ему правда глаза колет; плюнет на все да молча перенесет в себе — скажут, оправдаться нечем. Выходит, опять сплетники правы. А гордый перед грязью головы не клонит, людям прямо в глаза смотрит. Так на него еще больше льют: вроде бы бесстыдные глаза у него, потому что от сраму не отворачивается, не краснеет — отпетая головушка.

И живет человек с больной душой.

Так и про Ленку начали. Сначала шепотом по закоулкам да меж собой через оградку: побаивались Заяровых, потому что Макар в парткоме состоял и слово у него как нож острое — сразу отрежет, скажет, как к стенке поставит.

А потом осмелели, при народе стали болтать.

Анисья из нашей казармы рассудилась как-то в магазине:

— Как я говорила, так и выходит: отправили девку в город на баловство. А там что? Разврат один. — Говорит, а сама вздыхает, будто жалеет Ленку. — Куда это годно? У нас в деревне девкам ботинки только к смотринам заводили, да и то не каждой. А Макар своей еще в школе вовсе туфли на высоких каблуках купил! Да фельдиперсовы чулки! Гуляй, дитятко…

Бабы сочувственно кивали, а то и прибавляли:

— Волосы на городской манер отрезала…

— То-то и есть!.. — подхватывала Анисья. — И платье до колен, все на виду: гляди, кто хошь. Вот и довертелась — людей не стыдно стало. А еще партейные!

— О, господи, прости, что деется на свете! — вставил кто-то вздохом. — Война все…

— Войну нечего приплетать, — окрысилась Анисья. — Раньше тоже бывало, а люди не баловались: жили да терпели.

— И любовь соблюдали.

Это сказала мать Кольки Бояркина, оказывается, и она тут же стояла.

— И то правда, — рассуждала Анисья. — От невест в армию уходили. По три года девки ждали, из дома не выглядывали, а про вечерки и говорить нечего. А тут — пожалуйста: увидела командира на станции, словом обмолвилась и — айда… Вот тебе и грамота вся!

Никто, никто не сказал Анисье поперек ни слова!

А ведь могли бы ей в нос ткнуть. Все не хуже меня знали, что саму-то Анисью Степан на покосе под стогом нашел. И тоже не три года за сеном ездил, а только один день. И какой толк, что встретил ее с долгими волосами да босиком? То же и получилось: утром девкой была, а к вечеру бабой стала. И не с командиром разговаривала, а с конюхом, который не только хромой, а еще и старше ее на десять годов с лишком. За него замуж-то никто не шел раньше. Попробуй отгадай, как они сосватались там, на сенокосе! А тоже, как добрая, в разговоры про любовь лезет Стерва конопатая!

Эх! Если бы не крупу выкупать, ушел бы я из магазина, чтобы не слушать эту болтовню!

— Слава богу, отвел от нас позор: досталась бы Николаю женушка-то, не приведи никому, — слышал я голос Бояркиной. — Правду говорят: с лица-то воду не пить. Была бы хозяйка да детям мать…

— Ой, да что ты говоришь, — опять понесло Анисью. — Ты на руки-то ей взгляни: она и вехотку-то не знает как взять!.. Одно слово: мила доченька…

И вдруг Анисья осеклась, словно прикусила язык. Враз затихли бабы. В дверях магазина стояла Ленка.

— Кто последний? — спросила.

— Я, Леночка, — ласково откликнулась Анисья и заговорила с Бояркиной громче прежнего: — А на базаре-то все с ума сошли: картошка еще прошлое воскресенье пять рублей за ведро была, а в это — десять. А все вакуированные: в драку лезут, любу цену перебивают. И откуда у них столько денег: по мешку привезли… Вы много садили нынче?

— Двадцать соток. А толку-то что? Семьища-то — не сосчитать, и все работники. Им мясо надо.

— Всем мясо надо, — согласно трясла головой Анисья.

Ленка стояла и читала книжку.

На улице собиралось ненастье, небо обложило тучами. Ленка была в синем шерстяном свитере, черной вольной юбке со складками. Разговоров вокруг себя она не слушала, только изредка, когда очередь подвигалась да страничку перелистывала, отрывала взгляд от книжки. И тогда я видел под пушистыми ресницами ее глаза, спокойные и добрые, только потемневшие: глубины в них прибавилось. Лицо Ленки теперь не светилось румянцем, а матовым стало, будто только что умылась она парным молоком.