Все это мелочи по сравнению с тем, что и сам реальный Иван Дмитриевич Путилин (1830–1893), вероятнее всего, был вовсе не той фигурой, какой он здесь представлен. Что поделаешь? Из мира, в котором «Санкт-Петербургские ведомости» утверждали, будто 25 апреля 1871 года в столице было плюс пятнадцать градусов по Цельсию, солнечно, а газета «Голос» настаивала на четырех с дождем, снегом и ветром, из жизни, где во имя любви люди признавались в том, чего не совершали, видели несуществующее и не замечали очевидного, где легенды, умирая, исчезали бесследно, а не ссыхались, как мумии, у всех на виду, и где женщина о трех головах считалась явлением куда более обыкновенным, нежели убийство иностранного дипломата, из этого навсегда ушедшего мира Иван Дмитриевич обречен выходить к нам в том облике, в каком его увидел дед. Вот он: хитрый честный человек с нечесаными бакенбардами, искатель истины и справедливости, страж порядка, жертвующий взимаемый с подлецов хабар на воспитательные дома, заступник невинных, знаток женского сердца и любитель соленых грибочков. По одну его руку — теплынь и ясное небо, озаренное молодым месяцем, по другую — луна в снежной метели.

Человек всегда жаждет изменить тех, кого он действительно любит, а дед полюбил Ивана Дмитриевича еще слабым, колеблющимся, подобным себе, но выжигающим в своей душе страх перед сильными мира сего и самодовольство интригана, и мелочное тщеславие чиновника, и бессильную покорность песчинки, неведомо куда влекомой вихрем истории. Полюбил таким, но не успокоился, ибо все мы страстно хотим сделать наших любимых еще лучше.

И уже трудно разглядеть подлинное лицо того человека, которого дед полюбил прежде, чем создать из него легенду.

Но тогда, в июле 1914 года, ему нужна была правда, и через неделю после первой встречи, когда уже началась война, дед, не удовлетворенный развязкой — тем, что убийцей князя был объявлен Хотек, вновь явился к Путилину-младшему. На этот раз никакого разговора не получилось. Время взывало к справедливости в ущерб истине, и Путилин-младший твердо стоял на своем: убийца — Хотек. Спорить с ним было бессмысленно, тем более что он не предложил деду переночевать в поместье. А час был поздний, темнело, и паромщик ушел в деревню. Очень не желая, видимо, оставлять гостя у себя, хозяин предложил переправиться через реку на лодке. Вдвоем выпихнули из берегового сарайчика крошечный двухвесельный ялик, спустили на воду. Полустертые буквы золотились на носу: «Триумф Венеры».

Дед оттолкнул ялик и прыгнул в корму, Путилин-младший сел на весла. Книжка «Сорок лет среди убийц и грабителей», размокшая, разбухшая, лежала на дне Волхова.

Каждый взмах весел закручивал на реке двойные маленькие водоворотцы, они убегали по течению назад, туда, где в сумеречной глубине сада мерещилась сухонькая фигурка старика, совсем лысого, но все с теми же неистово развевающимися бакенбардами, только седыми. Он бродил по лесу, рыбачил, сажал яблони, мастерил ялики и скамейки, а вечерами рассказывал о прожитой жизни молодому, вежливому, чересчур, может быть, внимательному и вежливому литератору Сафонову. Рассказывал просто, ибо жизнь кончалась, и важны были результаты. Вот яблоня, она плодоносит, и не имеет значения, какой глубины выкопана ямка для саженца. Вот ялик. Если он плавает, кому и зачем нужно знать, во сколько обошлись доски? Вот скамейка. Вот убийца князя фон Аренсберга… Меньше всего этот старик заботился о собственном величии, о благодарности современников и памяти потомков. На свою долю денег, вырученных от издания мемуаров, он собирался внести в банк проценты по заложенному имению, перекрыть крышу, обнести оградой сад, выкопать новый колодец. И хотелось после смерти хоть что-то оставить сыну.

Ялик задел днищем песок, дед спрыгнул на берег. Путилин-младший оттолкнулся веслом, и «Триумф Венеры» лег на обратный курс.

Дед вынул из кармана яблоко, украдкой сорванное с посаженной Иваном Дмитриевичем яблони, надкусил. Он стоял на берегу, слушал удаляющийся плеск воды под веслами, грыз недозрелое яблоко, скудно отдающее сок. Может быть, в эти минуты погас в вышине, скрылся за облаком призывно трепещущий Меркурий — звезда коммивояжеров — и голубая влажная Венера поднялась над ночным полем, озарив жизнь деда светом странной любви к давно забытому полицейскому сыщику.

Внизу колебалась густая черная вода с дрожащими в ней звездами. Ветер встревожил заросли ивняка, узкие листья затрепетали серебряными изнанками, как стая прянувших в воздух летучих рыбок. Ива всегда была любимым деревом Ивана Дмитриевича — живущая на границе двух стихий, загадочная в своей вечной женственности, с продолговатыми влажными безднами дупел, откуда по осени тянет прелью опустевших птичьих гнезд.

На том берегу Путилин-младший вытянул ялик на песчаный мысок и двинулся вверх по откосу. Его рубашка белела среди листвы, а выше, над кронами деревьев, лунный свет медленно тек по свежевыкрашенной железной крыше, волнами огибая трубу с надымником в виде петуха, которая три года спустя одна только и останется здесь от сожженного дома.

Обгорелый кирпичный столп над пепелищем, на нем — жестяная птица, разучившаяся отличать рассвет от заката.

Гнилая, покрытая грибной плесенью скамья над обрывом.

Одичавшие кошки в заглохших, населенных призраками аллеях.

Этот пейзаж дед увидит еще через три лета, на четвертое. Под вечер он проедет по яблоневому саду и спустится к реке напоить коня. На вопрос о том, где хозяин поместья, двое мужиков с бреднем недоуменно пожмут плечами: Бог весть! Имя Ивана Дмитриевича им вообще ни о чем не скажет. Кто таков? Не важно, не важно. Все прошло, все минуло. Плещутся листья; лошадь, пофыркивая, пьет воду из Волхова. Река забвения, губернский Стикс в обрамлении все тех же ветел, тонущих в предосеннем вечернем тумане. Ау-у!

Но это, слава Богу, еще не сейчас.

Дед зашвырнул яблочный огрызок в реку и зашагал через луговину к темневшему вдали березовому колку. Там была станция, кричали паровозы, идущие на Петербург и Москву.

Что касается истории убийства несчастного князя фон Аренсберга и всего того, что затем последовало, остается добавить немногое.

Уже через полгода после событий в Миллионной убийцы и грабители, пользуясь опалой Ивана Дмитриевича, наводнили столицу, по вечерам люди боялись выходить из дому. Лишь единственный островок покоя и порядка сохранялся в самом центре Петербурга — Сенной рынок. Пришлось вновь сделать Ивана Дмитриевича начальником сыскной полиции. На этой должности он и прослужил почти до конца жизни.