С тех пор он каждую ночь задирает к небесам оскаленную морду, оглашая аркадские леса тоскливым и жутким воем. Но смотрит он вовсе не на луну, как почему-то считается. Нет, его серые, с желтыми просверками, глаза оборотня устремлены туда, где блистают в вышине семь звезд Большой Медведицы.

Они стояли в сентябрьском небе над Петербургом, когда Иван Дмитриевич вышел от Зеленского на улицу, и ночью то ли в окне, то ли во сне он все время их видел, различал в них медведицу, и олениху, и воз, и ковш, но и ключ тоже. Хитрая воровская отмычка, серебряная фомка — тезка попугаю, кенару, скворцу, двум щеглам. Во сне нашлась и скважина для нее, щелкнул замок, врата распахнулись, за ними стоял покойный Куколев. Он стал рассказывать о той женщине, которая его отравила. Иван Дмитриевич выслушал, понял, запомнил, но не сумел проснуться и наутро все забыл.

С утра пораньше он хотел зайти к Шарлотте Генриховне, но решил отложить на потом. Лучше дать вдове успокоиться. Пока что с большей пользой можно было навестить старшего брата с супругой. Даже если они уже знают о смерти Якова Семеновича, едва ли так сильно убиты горем, что не в состоянии будут отвечать на вопросы.

С Евлампием поговорил, выманив его на лестницу. Тот сообщил, что в воскресенье был у них на городской квартире, Марфы Никитичны там нет, хозяев тоже нет, хотя в понедельник, то есть вчера, собирались приехать с дачи. Спросив адрес, через полчаса Иван Дмитриевич вошел в соседний подъезд средней руки дома на Гороховой улице.

— Доложи, что из полиции, Путилин, — сказал он открывшему дверь лакею. — Они меня знают.

Когда входил в кабинет Куколева-старшего, оттуда выпорхнули две девицы. Одна светленькая, в мать, другая потемнее, в отца. Они, видимо, заходили к папеньке пожелать ему доброго утра. Их точный возраст Иван Дмитриевич определить как-то затруднился. Увы, с недавних пор все существа женского пола в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти стали казаться равно восемнадцатилетними. Это могло означать одно: молодость миновала.

— Чему обязан удовольствием видеть вас вновь, господин Путилин? — спросил Куколев. — Неужели ваш беглый каторжник настолько обнаглел, что решил пробраться еще и к нам в квартиру?

— Я по другому делу, — ответил Иван Дмитриевич, садясь.

— Но, верно, я не ошибусь, если предположу, что ваш субботний визит имеет какое-то отношение к сегодняшнему.

Ясно было, что о смерти брата он пока ничего не знает.

— Не ошибетесь. Я ищу Марфу Никитичну.

— Мою мать?

— Вашу и Якова Семеновича.

— У него и ищите. Она с ним живет.

— Ваша мать пропала.

— Пропала? Не понимаю.

— В пятницу вышла из дома и больше не возвращалась. Я поехал к вам на дачу по просьбе Якова Семеновича, но, не желая вас тревожить…

— И до сих пор нет ее? — перебил Куколев. — Где же она?

— За этим я и пришел. Где, по-вашему, она может быть?

— Ума не приложу! Родни у нее никакой нет, кроме нас с братом. Вернее, есть где-то на Волге, но она с ними со всеми давно перессорилась.

— Помириться-то не могла?

— Вы не знаете мою мать. Она скорее умрет.

— А поехать к какой-нибудь наперснице?

— Да какие там наперсницы!

— Ну, в скит уйти. Она ведь, кажется, из староверов.

— Кто вам сказал?

— Честно признаться, мы живем в одном доме.

— И не встречали ее в церкви? Сами, поди, в церковь не ходите. Она уж много лет как обратилась в православие.

— Пускай не в скит. Пускай в православный монастырь.

— Нет-нет, это невозможно.

— Может быть, у Марфы Никитичны был друг?

— Что вы имеете в виду?

— Будь она помоложе, я бы употребил другое слово. Не друг, а…

— За что вам только деньги платят! — не выдержал Куколев. — Старухе седьмой десяток.

— На шестом, во всяком случае, десятке русские женщины еще рожают богатырей, — сказал Иван Дмитриевич таким исполненным достоинства тоном, словно сам был женщиной.

— Снимаю шляпу перед вашим патриотизмом. Тем не менее любовников у моей матери нет, как нет никого, к кому она могла бы отправиться. По правде говоря, у нее тяжелый характер.

— Таково мнение и Якова Семеновича?

— У него и спрашивайте. Вы же с ним соседи.

— Ах да! Я забыл, что вы не поддерживаете отношений.

— Ого! Вы даже это знаете? Кстати, почему вы так уверены, что моя мать куда-то поехала?

— Таково мнение Якова Семеновича.

— Вы его больше слушайте! Он вам еще не то наплетет. Вдруг ее уже нет в живых?

— Тело, по крайней мере, не найдено.

— Могли бросить в канал, в Неву. Наконец, ее могли похитить!