После того как она написала третью песенку, я тайком назначил на «Мосфильме» ночную запись в эталонном зале, под бюджет своей картины. И утром у нас на руках оказались три фонограммы!

Так Пугачева стала не только композитором трех песенок, но и обладателем трех пленок, чудесным образом миновавших цензуру. И теперь могла приходить с ними на телевидение и вставлять в телепрограммы. Когда там спрашивали «Откуда песни?», она, не кривя душой, отвечала: «С „Мосфильма“». И никому в голову не приходило спросить: «А где „лит“?» (Так называлась печать цензора, без которой любой выход в эфир был запрещен.) Все считали, что «лит» уже поставили на киностудии, и проблем не возникало.

В этот момент Алла снималась в фильме нашего товарища, режиссера Александра Орлова, «Третья любовь». Название было еще то! Над ним стебался весь «Мосфильм». Даже Пугачева, названивая по каким-нибудь делам в съемочную группу, иронически спрашивала: «Это „Двести тридцать пятая любовь“?» На следующий день: «Это „Двести тридцать шестая любовь“?» И так далее.

Когда Алла показала Орлову песни, он загорелся и снял с ними несколько эпизодов. А надо сказать, что композитором на этом фильме был Александр Сергеевич Зацепин. Он, узнал о творимом «беспределе», пришел к директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову, бывшему начальнику московской милиции, и спросил: «Что за дела? Почему в моем фильме появились песни постороннего автора?»

Александр Сергеевич был абсолютно прав. После того как киностудия заключила с ним договор, никто не имел права без его разрешения вставлять в фильм чужую музыку. Но мы тогда об этом не думали. В очередной раз нас заводил кураж.

Генерал Сизов приказал провести расследование. «Мосфильм» был главной студией страны, и в титрах ее картин не могли появиться какие-то сомнительные, с точки зрения Советской власти, личности. Так, имя прославленного барда Юлия Кима, связавшегося с диссидентами, на какое-то время было изъято из всех фильмов, потому что он имел неосторожность подписать какое-то письмо, — то ли в защиту Солженицына, то ли других персон нон-грата. В титрах он значился под псевдонимом. Марку Розовскому, принимавшему участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», не дали снять мюзикл, вместо него был назначен другой режиссер.

И меня по поручению директора вызвала заместитель главного редактора студии Глаголева. Потому что весь «Мосфильм» знал, кто стоит за трюками Пугачевой.

С Ниной Николаевной нас связывали дружеские, доверительные отношения. Она была очень доброй женщиной.

— Саш, признавайся, — сказала Глаголева, — что все это значит? Зацепин в ярости. Назревает скандал. Мы должны разобраться и убрать эти песни из фильма. Говори все начистоту, мне нужно доложить начальству.

— Этим вы погубите человека, — неожиданно вырвалось у меня.

— Какого еще человека? — опешила Нина Николаевна. А меня посетило вдохновение, и я продолжил:

— В Люберцах живет несчастный мальчик с парализованными ногами, очень талантливый. Жизнь его висит на волоске. И вот, цепляясь за нее, он занялся творчеством. Написал три песни, показал Алле, и она, из жалости к умирающему, спела их и отдала Орлову, а тот вставил в фильм.

По ходу моего монолога глаза сердобольной Нины Николаевны наполнялись слезами. Она растерялась:

— Ситуация непростая. Песни другого постороннего автора мы бы выкинули из фильма без всяких сомнений. Но после того, что ты рассказал… Жалко инвалида… Может, что то придумаем. Ну ладно, иди. Я доложу Сизову. Кстати, а как зовут этого бедного парня?

К этому вопросу я был не готов.

— Как зовут? Борис…

— А фамилия?

— Горбонос… — выпалил я.

Почему я назвал эту фамилию? Откуда она всплыла? В третьем классе я учился с мальчиком Борисом Горбоносом. Однажды подрался с ним, и меня выгнали из школы. И вот теперь почему-то произношу «Горбонос» и сам удивляюсь.

— Иди. Не трави душу… — выпроводила меня из кабинета Глаголева.

Вышел я в коридор весь красный. «Какой стыд! — думаю. — Солидный человек, режиссер „Мосфильма“, которому доверяют миллионы рублей на постановку картин, и вру как самый последний жулик! Завтра выяснится, что никакого Горбоноса нет. Хорошо я буду выглядеть!»

С такими мыслями иду в павильон, где снимается Пугачева. Подхожу к режиссеру Орлову и прошу:

— Саша, объяви, пожалуйста, обеденный перерыв! Мне Алла нужна до зарезу, всего на час!

— Перерыв! — объявляет Орлов. И говорит нам: — Но только на час. Ребята, имейте совесть, не срывайте съемку.

Хватаю Аллу, прямо в гриме и костюме сажаю в «Жигули», и мы мчимся в Лаврушинский переулок, в ВААП. Там регистрируют ее сценический псевдоним — «Борис Горбонос». Она пишет заявление, заполняет анкету. Через десять минут все готово.

Едем обратно, и я думаю: «Этого мало. Надо „дожать“ версию с Горбоносом». Возникает план.

Вернувшись на «Мосфильм», вызываю фотографа Славу Манешина и гримера. Вместе с Аллой всей компанией мы быстро идем в пустой кабинет Георгия Данелии, руководителя нашего Объединения комедийных и музыкальных фильмов. Переодеваю там Пугачеву в свой пиджак, галстук и рубашку. Гример надевает на нее парик, наклеивает усы. На наших глазах из молодой, симпатичной, уверенной в себе женщины Алла превращается в сутулого, закомплексованного юношу с жалкой улыбочкой.