— Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?

— Конечно.

— Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.

Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие «лихтвагены» и «тонвагены», привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.

— Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.

Ленц попросил:

— Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.

Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель. Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.

«Почему этот покойницкий свет называют дневным? — подумал Берг. — Какая глупость! Это все реклама…»

— Так лучше? — спросил он Ленца.

— Да, благодарю вас.

Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:

— Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.

— Продюсер Шварцман, — обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, — кто из вашей группы не явился?

— Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.

Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.

— Нет, — повторил Ленц, — здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.

— Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?

— Зачем?

— Ну, для проверки, страховки, что ли…

— Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело — газета.

— А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?

— Я могу только сожалеть об этом… Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал… Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.

— Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?

— Я хочу ответить редактору Ленцу, — сказал продюсер, — мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц… Вы поступили как перекупщик краденого… Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. — Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. — Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.

— Значит, вы хотите сказать, — спросил Берг, — что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?

— Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!

— Я должен защитить редактора Ленца, — откровенно зевнув, сказал Берг, — извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье… Вот заключение экспертов, — он протянул листки бумаги Шварцману, — здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные… Но сейчас не время об этом…

— Какие-то провокаторы, — воскликнул Ленц, — хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее… Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас…

— Хорошо, — перебил его Берг, — это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.

Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, — именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».

Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на «сеансы продления молодости». Приезжали выпускники Боннского университета: «студенты» располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.

Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.

— Зазнался, бурш, — говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, — это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!

— Хорошо, — ответил Кройцман, — я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?

— Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?

— Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?