Луи принес бутылку. Люс усмехнулся: на бутылке висела большая медная бляха: «Господин А. Асон».

Аллан заметил его улыбку.

— Ну и что, — сказал он, — не хихикайте. Это удобно. И я не виноват в том, что они вешают на грудь бутылки тяжелую медь — в конце концов, это бар Георга пятого, а он из аристократов. Пейте и не иронизируйте, немец. Даже талантливые немцы вроде вас все равно филистеры.

— Даже такие талантливые французы, как вы, — ответил Люс, — падки на аристократизм Георга Пятого.

— Каждый умный ищет своего сюзерена… Сколько надо денег?

— Сначала четверть миллиона.

— Долларов?

— Марок.

— Тема картины?

— Наша банда. Финансисты, наци…

— Имена будут вымышленные?

— Нет. Подлинные. Иначе нет смысла все это начинать.

— Одно имя. Хотя бы одно… Слушайте, не поедайте меня глазами, все-таки я офицер Почетного легиона и доносить на вас не стану…

— Дорнброк…

— Дорнброк, — задумчиво произнес Аллан. — Дорнброк… Не выйдет, Люс. Объясняю: мой американский компаньон связан с Дорнброком. У них дела в Латинской Америке и в Африке. Я нарушу условия договора с компаньоном, если ударю Дорнброка. Дорнброк сильнее нас в миллион раз. Это — без преувеличения. У меня болтается в делах миллионов десять, наличностью — полтора. А у Дорнброка в наличности не менее миллиарда. Измените имя, место действия, и я вступлю в ваше дело. Я люблю ваше творчество.

— Если я изменю имя, нет смысла заваривать кашу.

— Понимаю. Но вы должны понять и меня, Люс. Дело есть дело.

— Я понимаю. Как вы мне можете помочь иначе?

— Всегда называйте кошку кошкой, Люс. Вам нужны деньги в долг под это предприятие? Если бы не Дорнброк, я бы дал вам денег. Но… Но! — он поднял палец. — Все знают, что вы человек безденежный. Откуда вы получили деньги на эту картину? Кто вас финансировал? И это обнаружится. Это не так трудно обнаружить. Дорнброк не простит мне этого. Я открываю вам карты, Люс. Не сердитесь на меня.

— Вы с ума сошли, Аллан… За что же мне сердиться на вас? Будьте счастливы, славный вы человек.

— Пошли ужинать. Девку хотите? В «Брумеле» великолепные девки. Есть немки.

— Я не могу. Спасибо.

— Ослабли после тюрьмы?

— Наоборот. Отдохнул. Просто… Ладно. Ура! Пьем! Спасибо, Аллан.

— Слушайте, я предлагаю компромисс. Пишите мне письмо. Официальное. Пришлите сценарий. О кошке и мышке. Девочке и бабушке. О космосе или подземелье. Я финансирую вас. Только возьмите на себя ложь. Потом я возбужу против вас дело и откажусь прокатывать ваш фильм во Франции. Прокатают другие, я договорюсь с Фернаном из Бельгии, он хорошо прокатывает немцев во Франции.

— Я думал об этом, — ответил Люс и снова выпил. — Нельзя. Мне нельзя подставляться. Понимаете? Потом будут восторгаться тем, как я обманул продюсера и какая баба лизала мне пятку… И вспомнят, что я начал фильм правды с маленькой лжи! — Он расстегнул мягкий воротничок, спустил галстук и потер заросшие щеки. — Это угробит все дело. Мне надо, чтобы люди смотрели чистый фильм. Понимаете? — Люс хрустнул пальцами и сделал еще один глоток. — Тут все очень сложно, Аллан. Надо идти в это дело с чистыми руками… Обязательно с чистыми руками…

— Мне очень хочется помочь вам, Люс.

— Я вижу. Спасибо. Я привез вам подарок, Аллан. Пусть принесут еще орешков — очень вкусно. Я думал, что я буду всегда это хранить как талисман. — Люс достал из кармана старую алюминиевую ложку. — Я украл ее в тюрьме. Держите. Хлебайте ею ваше дерьмо, бедный, славный Аллан.

— Спасибо. Я повешу эту тюремную ложку над моим рабочим бюро. Пошли. В ресторане нам уже заморозили водку в куске льда и поджарили черный хлеб. А с икрой ничего не делали, чтобы сохранить калории, которые так необходимы для вашего творчества и моего жульничества…

Самолет в Западный Берлин уходил утром. Люс побродил по Латинскому кварталу, зашел в подвальчик «Бомбардиры», где студенты горланили песни и пили кофе, а потом поехал в Орли. Он снял номер в отеле при аэропорте. Спать не хотелось. Он лег на жесткую кровать, не включая света, и долго лежал, прислушиваясь к тому, как ревели турбины самолетов: грозно — те, которые улетали, и жалостливо — только что приземлившиеся, уставшие в полете. Он долго лежал расслабившись и ни о чем не думал… Потом достал из кармана телефонную книжку, включил свет и открыл страничку с буквой «а». Люс просмотрел все имена и фамилии, отметил машинально, что всего записано двадцать два номера («Плохо, что не двадцать один»), удивленно пожал плечами и открыл страничку на букву «м». Телефон и адрес Хосе Мария Альберто Трокада был записан именно здесь — его имя навсегда сомкнулось для Люса с Мадридом.

Испанский банкир, он имел несколько пакетов акций в обувной промышленности и большую фабрику детских колясок.

«Мои коллеги, — говорил он Люсу, когда они познакомились в Сан-Себастьяне во время кинофестиваля, — вкладывают сейчас деньги в электронику и приборостроение. Это глупо! Испания уже не сможет догнать ни Италию, ни Россию, ни Францию по уровню промышленной мощи. Испанцы — страшные модники. Клянусь честью, я имею право говорить так, потому что я рожден испанским грандом. У нас самый последний нищий отказывает себе в еде, чтобы купить красивые туфли. И если у испанца есть возможность жениться — будьте уверены, он народит кучу нищенят: аборты запрещены. У нас, — Альберто вздохнул, — цензура на рождаемость, кино и литературу. Так что тот, кто вкладывает деньги в приборостроение, тот ставит на битую лошадь. Коляски — дальновиднее. И кинематограф. Я бы с радостью вложил деньги в кинематограф. Причем ставил бы я не на нашего режиссера. У нас есть два великих художника, но оба они красные. Я бы с удовольствием поставил на иностранца. На вас. Испанским режиссерам чудовищно трудно работать: голую женщину в кадре вырежет церковная цензура, а слово о бардаке в стране вырежет цензура государственная, будь они неладны!»