— Но что же главное, привлекающее вас в опыте Мао? Игра с молодежью?

— Нет, Люсо-сан… Главное, что меня привлекает в эксперименте Мао, — это борьба против партийной и государственной бюрократии…

— Вы убеждены, что в Китае была партийная и государственная бюрократия?

— Это наивно опровергать.

— У меня сомнение: если начинали все вместе — Мао, Лю Шао-ци, Пын Дэ-хуай, Линь Бяо, Дэн Сяо-пин, Чэнь И, то почему один из них стал бюрократом и наймитом иностранной державы, а другой остался верным идее? Не кажется ли вам странным обвинение, выдвинутое против председателя КНР Лю Шао-ци, в служении интересам иностранной державы? У нас может случиться, что генерал или незадачливый помощник министра оказывается агентом иностранных держав — их ловят на алчности, на бабах или гомосексуализме, но в мире еще не было такого, чтоб глава государства, министр иностранных дел, военный министр и генеральный секретарь партии оказывались агентами и наемниками иностранцев. В чем же дело?

— Видите ли, Люсо-сан, вы должны делать скидку на пропагандистский аспект вопроса. Мао нужно было сплотить народ. Как можно иначе сплотить народ, если нет войны, а в стране масса трудностей?!

— Значит, партия, которую возглавлял Мао, не знала о том, что происходило в стране, возглавляемой Лю? Как же тогда быть с руководящей ролью партии в красном Китае?

— Партия и была лидером общества, она и поняла, что бюрократы перекрыли путь молодому поколению к управлению страной.

— Значит, раньше ничего не понимали, а потом вдруг взяли и поняли! А что поняли? Окружены старыми шпионами и врагами, да? И кто же это понял? Молодой Мао? Ему сколько? Сорок? Или пятьдесят? Он что — уступил свое место молодому? А может, он просто заставил молодого хунвейбина пытать стариков — своих соратников по революционной борьбе — для того, чтобы самому стать живым богом? Бросьте вы о бюрократии, Онума-сан. Просто Мао захотел быть единственным… А для этого надо забыть многое и многих. Он решил сделать так, чтобы нация лишилась памяти.

— В ваших словах есть доля истины, Люсо-сан… Но вы судите о предмете лишь по последним событиям и делаете из Лю мученика. А ведь он с Мао вместе в свое время предал анафеме бывшего секретаря ЦК Ван Мина… Они тогда обвинили его в тех же грехах, в которых сейчас Мао и Линь Бяо обвиняют Лю. И чтобы это самопожирание было последним, Мао сделал ставку на молодежь. Поймите же, когда выстроена перспектива, надо во имя великой цели уметь идти на определенные жертвы! Но разве цель — призвать молодежь к борьбе против всех и всяческих проявлений бюрократизма — это не здорово?

Люс рассмеялся. Он продолжал смеяться, прикуривая от спички, зажженной предупредительным Онумой.

— Какая перспектива, Онума-сан? — сказал он. — Молодежь-то ведь повзрослеет! Она прочитает о подвигах маршала Пын Дэ-хуая во время освободительной корейской войны. Она услышит о том, что именно Чжу Дэ создавал Красную Армию Китая! Это еще пока в Китае мало радиоприемников, с информацией туго. Мао сделал ставку на китайскую стену, но ведь скоро телевизионные программы будут со спутников передавать! Какая там стена! Ни одна стена не выдержит натиска информации… А что касается сегодняшнего дня… Знаете, лично мне очень не нравится, когда борьба с бюрократией сопровождается сожжением книг Шекспира, Толстого и Мольера…

— В большом надо уметь жертвовать малым, Люсо-сан.

— Это ваша первая ошибка за все время, Онума-сан. Шекспир и Толстой — это, по-вашему, «малое»? Да все бюрократии мира, вместе взятые, ничто в сравнении с гением одного из этих писателей!

— Почему вы оперируете именем русского писателя, Люсо-сан?

— Вы думаете, я путешествую на деньги Москвы? А почему не Лондона? Я оперировал и Шекспиром… Нет, Онума-сан, просто Шиллера в Пекине пока не сжигали.

— Я там был, когда разбивали пластинки Бетховена.

— Спасибо за информацию. Вы не делали фотоснимков этого эпизода «по борьбе с бюрократизмом»?

— Делал. Но, к сожалению, пленка была засвечена китайской таможенной службой.

— Странно, вы их апологет — и такая неуважительность…

— А это ваша вторая ошибка, Люсо-сан. Я отнюдь не являюсь апологетом красного Китая. Я лишь стараюсь быть объективным. Я патриот Японии, Люсо-сан, в такой же мере, как и Китая…

— Китай — руки, Япония — голова, Азия — матерь планеты, так, что ли?

— Не совсем так. Это было бы дискриминацией по отношению к другим нациям.

— Ваша водка очень легкая, Онума-сан.

— Не скажите, Люсо-сан. Она легка до той поры, пока не надо вставать из-за стола. Я не задал вам обязательного вопроса: как вам показалась Япония?

— Вам бы надо иначе сформулировать вопрос: «Вы в Японии впервые?» А потом спрашивать, понравилась ли мне Япония.

— Вы хотите сказать, Люсо-сан, что вам ясно, зачем я с вами беседую? Вы хотите дать мне понять, что вам ясна моя роль?

— Именно. Именно так, Онума-сан…

— Так вот о Дорнброке… Не стоит вам, Люсо-сан, восстанавливать против себя Азию. Вспомните, что случилось с Якобетти… Стоило ему сделать безжалостный фильм об Африке, как его предали остракизму во всем мире: сильные уговорились делать политику на защите слабых. Я имею в виду словесную, ни к чему не обязывающую защиту. Она страшна лишь для художников; военных, бизнесменов и министров она не касается.

— Чен Шен просил вас попугать меня? Или кто другой?