Ребеночек-то разве не ангел? Да, ангел. Разве не воплощение чистоты, невинности и безгрешности? Да, воплощение. И разве с годами он не теряет этот свой образ сущего идеала? Да, теряет.

Значит, Лев Толстой прав?

Лев Толстой – это Лев Толстой. Он в правоте своей ошибается и в своих ошибках прав. Свою мысль он всегда доводит до конца, до края, а там обнаруживает нечто противоположное тому, с чего начинал. И тогда он ведет свою мысль обратно, от конца к началу, от края до края. Поэтому в его размышлениях правота и заблуждения плавно перетекают одно в другое.

Нам важно, что великий писатель Лев Толстой проявлял интерес к педагогике. И даже всерьез увлекался ею. Ради нее бросал свои романы. Чтобы воспитывать – практически. Как и Макаренко, ему недолго было убедиться, что на чистом теоретизировании в педагогике далеко не продвинешься. «Не философскими откровениями в наше время, – писал он, – может подвинуться наука педагогика, но терпеливыми и упорными повсеместными опытами». В Ясной Поляне он опытами и занялся. Открыл школу для крестьянских детей. Писал для них «Азбуку», «Новую азбуку», «Книги для чтения». Издавал журнал «Ясная Поляна», в котором печатал свои педагогические статьи. Путешествуя по Европе, он интересовался, как там обстоят школьные дела. Можно даже сказать, что ради того и путешествовал. Между прочим, в Швейцарии, в П, юрихе, осмотрел Институт слепых и глухонемых детей. Так что ему было бы, о чем поговорить с Мещеряковым и Ильенковым. А вернувшись домой, он вновь принимался за школьные дела. Писатель элементарно работал учителем.

Это тот же случай: писателю свойственно увлекаться педагогикой. Не знаю, был ли еще человек, который с такой нетерпеливой страстью хотел изменить человека, как Лев Толстой. Изменить – к лучшему. Усовершенствовать. Для того он и сочинял – сначала свои романы, а потом публицистические статьи. Но писательство не давало ему сведений о результате. Оно если и откликалось, то смутно. Потому-то и возникала иллюзия, что педагогика оперативнее литературы. Соблазнительно было то, что в педагогике – все на глазах, в непосредственном контакте, под постоянным наблюдением. Потому-то Лев Толстой то уходил из литературы в педагогику, то возвращался обратно. То и дело разочаровывала литература, но то и дело разочаровывала и педагогика.

Не сразу поймешь Льва Толстого: он сам целиком уходил в воспитание, и он же воспитание – отрицал. Чем объяснить такое непостоянство, такие метания и такую «капризность»? Тем же и объясняется – результатом. От воспитания ждешь одного, а оно выдает другое. До совершенного человека – идти и идти… Жизни не хватит. И такое ощущение, что идешь не к идеалу, а от него. Чем дальше от ребенка, тем глубже разочарование. И будто от твоих усилий – только хуже. Вроде ты напрашиваешься воспитывать, а это никому не нужно. Никто не хочет воспитываться. Разве что под нажимом, под принуждением.

А иначе – как? Если не заставлять, не усаживать за парту, не тыкать пальцем: «читай», не грозиться «двойками» и чем-то еще, не выговаривать, не стыдить, не становиться в позу деспота, – то как? Почему-то бесценный опыт человечества приходится вталкивать, втискивать, впихивать в ребенка как нечто скучное, неинтересное и неудобоваримое. В обычной жизни ребенок надоест со своими «почему?», но как только учиться – отворачивается. Надо иначе учить? Увлекать? Прямо-таки завораживать?

А надо ли? Антон Семенович Макаренко сомневался в этом. Он говорил, что в жизни много скучной, монотонной работы, что даже во всяком творчестве есть занятия, требующие усилий и усидчивости, упорства и дисциплины. Значит, эти качества полезно прививать в процессе учебы. Если так, то принуждения не избежать. Понуждать, тащить его, упирающегося, за руку, давить авторитетом, запрещать, держать контроль… Вновь и вновь входить в роль надоевшего наставника. Воспитывать, сознавая, как им, детям, противны и надоедливы все эти увещевания, наставления, нотации… И, главное, как они беспомощны…

Л. Н. Толстой: «Всё или 0,999 воспитания сводится к примеру, к исправлению и совершенствованию своей жизни».

Конечно! Не надо напрашиваться со своим воспитанием – будь примером для подражания. Известно же, что дети – обезьяны, они всё впитывают, перенимают, всему подражают. И это происходит не только безнасильственно, но даже бессознательно.

Прекрасно. Но… Как стать примером? Делать себя лучше и лучше? Ради того, чтобы стать примером? Совершенствовать себя? Самого себя воспитывать? Быть одновременно воспитателем и воспитанником?

Легко сказать… Получается: не я воспитываю сына, а он – меня. Не он от меня зависит, а я завишу от него. Я у него на поводке, а не он у меня. Это одно. Кроме того, я должен как бы отказаться от себя. Признать: такой, какой я есть, – не гожусь. Надо переделываться. Я же, но – другой. Лучше.

Лучше… Но «лучше» – это какой? Сын-то мне не скажет, каким хотел бы меня видеть. И сам я не знаю. Знал бы, уже перевоспитался бы. Не дожидался бы рождения сына. Педагоги свидетельствуют, что без цели воспитание невозможно. Как же воспитывать себя самого, не зная цели? И не поздно ли переделывать себя, когда ты уже отец?

Боюсь, что напрасны все наши старания. В лучшем случае можно дать себе зарок изжить свои недостатки. Отказаться от плохих поступков. Например, от пьянства. Конечно, и то благо. Но личность свою не изменить. А если личность слабая, то и от пьянства не отказаться…

Отец должен оставаться самим собой. Не «подавать» себя, а натурально жить. А стать лучше… Сделать вид, что – лучше, можно, и это будет ужасно.

На этом месте Лев Николаевич Толстой дает нам повод поговорить об «идеальном человеке». О «совершенной личности». Толстой разочаровался в педагогике, потому что она не привела его к идеалу гармонии, правды, красоты и добра. У него не получилось. И у других не получилось. Но, может быть, и не могло получиться. И хорошо, что не получилось и не получится. Идеал невозможен. Достижение идеала его же уничтожает. Что еще хуже: мы остаемся без идеала вообще. Одно дело стремиться к идеалу, когда он – впереди, когда он цель, а другое – нигде никакого идеала и никакой цели. То есть полный крах. У идеала есть смысл, лучший из смыслов – двигаться к нему, но никогда не достигнуть.