– Что я могу сказать вам? – отвечал священник. – Если вы будете спрашивать веру, я и отвечу вам, исходя из ее заповедей, если вы спросите мой ум, я постараюсь вам ответить тем, что он подскажет мне.

На минуту воцарилось молчание, священник стоял.

– Садитесь, отец мой, – промолвил умирающий умоляющим голосом.

Доминик опустился на стул.

– Теперь, отец мой, – продолжал Жерар, – ради Бога, не возмущайтесь теми просьбами, которые я обращу к вам, и в особенности обещайте мне не покидать меня прежде, чем выслушаете всю мою исповедь!..

– Говорите, – сказал священник.

– Вы знаете лучше, чем я, догматы церкви, к которой принадлежите, отец мой…

Жерар остановился, но после небольшого колебания продолжал:

– Отец мой, вы верите в будущую жизнь?

Священник посмотрел на умирающего с выражением, близким к презрению.

– Если бы я не верил в будущую жизнь, – сказал он, – то разве стал бы я носить ту одежду, которая на мне?

Жерар вздохнул.

– Да, я понимаю, – сказал он, – но верите ли вы, что в будущей жизни человек получит награду за свою добродетель и наказание за преступления?

– Иначе для чего бы была она?

– И вы верите, отец мой, – продолжал умирающий, – что исповедь необходима для отпущения наших грехов и что прощение Божие может сойти на голову грешного только в присутствии служителя алтаря?

– Церковь утверждает это. Но искреннее, теплое и душевное раскаяние может заменить отпущение грехов в присутствии священника.

– Так что человек, принесший полное раскаяние…

Священник поглядел на умирающего.

– Какой грешник может похвалиться, что он вполне раскаялся? – спросил доминиканец. – Какой преступник может утверждать, что его раскаяние не вызвано страхом, что угрызения его совести чужды ужаса? Какой умирающий может сказать: «Если бы завтра Бог возвратил мне жизнь, дни, часы, которые он от меня отнимает, они были бы употреблены на то, чтобы изгладить зло, сделанное мною?»

– Я! Я! – вскричал умирающий. – Я могу сказать это!

– Тогда, – возразил священник, – я вам не нужен.

И он встал во второй раз.

Но исхудалая рука Жерара ухватилась за его одежду, тогда как голос его шептал:

– Нет, нет, останьтесь, отец мой!.. Я лгу самому себе: это не раскаяние, это не угрызение совести заставляет меня говорить, это ужас! Мне нужно получить прощение людей, прежде чем предстать перед Богом!.. Останьтесь, отец мой, умоляю вас!

Доминик опять сел, но, видимо, с невольным отвращением.

– Я обязан здесь повиноваться вашей воле, а не моей, – отвечал он, – иначе, Бог свидетель, я сейчас бы ушел. Вы говорите об ужасе; да, ужас, который я испытываю, слушая вас, почти равняется тому, который заставляет вас колебаться говорить со мною.

– Отец мой, – спросил больной, – думаете ли вы, что я так близок к смерти, как говорят?

– Это следует спросить у доктора, а не у меня, брат мой, – ответил священник.

– Мне кажется, что у меня есть еще силы, что я могу подождать, отец мой… – возразил больной, колеблясь. – Не можете ли вы прийти завтра… или вечером.

– Может быть, вы можете подождать, но у меня есть печальный и священный долг, который я должен исполнить, и через два часа я уезжаю в Бретань.

– Ах, вы уезжаете… Вы оставляете Париж… через два часа?.

– Да.

– Надолго?

– Это продлится столь долго, как это будет угодно Богу! Я еду утешать отца в смерти его сына.

– В таком случае, – прошептал умирающий, – лучше, чтоб было так… Да, сам Бог послал вас… Вы уезжаете, не так ли? Вы уезжаете непременно?

– Если Бог не вернет к жизни труп, который я дол жен сопровождать, я уеду непременно.

– И вы уверены, что это чудо невозможно?

Сердце Доминика болезненно сжалось: ужас и нерешительность этого человека, высказываемые таким образом, внушали ему непреодолимое отвращение.

– Ув ы! Да, – ответил он, – я в этом уверен.

И священник провел платком по глазам, чтобы оте реть выступившие на них слезы. Больной не заметил этих слез и прошептал:

– Да, да, так будет лучше. Он уезжает через два часа; он покидает эту страну и не вернется, может быть, никогда… Тогда как медонский священник остается.

Затем, сделав невероятное усилие, он сказал:

– Выслушайте меня, отец мой. Я расскажу вам все.

И, опустив со вздохом на руки голову, умирающий, казалось, стал собираться с мыслями. Монах облокотился на ручку кресла, на котором сидел.

Почти темная, благодаря опущенным занавесям, комната делалась мало-помалу светлее, а может быть, глаза священника привыкали к этой темноте, которой слабый свет ночника придавал таинственный и фантастический колорит.

В этой темноте череп умирающего казался бледнее, обнаженнее, лицо его посинело, опало, и весь он был похож на мертвеца.