Книга А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко – «героическая» попытка просмотреть российскую историю «от Рюрика до Путина» под углом зрения этой неудачи. Авторы показывают, что проявившиеся в постсоветскую эпоху черты российского общества – его слабая способность к самоорганизации, не позволившая использовать открывшиеся в конце 80-х годов возможности общественного самоуправления, низкое правовое сознание, готовность видеть в любой власти «меньшее зло» по сравнению с неизбежно превращающейся у нас в анархию свободой, одним словом, все то, что привело к быстрому авторитарному перерождению постсоветского государства, – отнюдь не просто последствия коммунистического тоталитаризма. Это – черты, сформировавшиеся в древности, «константы» нашего национального характера, и сам коммунистический период нашей истории – не случайная «катастрофа», на последствия которой можно списывать последующие неудачи русской демократии, а если не «закономерный», то «естественный», вероятный этап нашего развития.

С точки зрения авторов, неудачная попытка создать правовое государство после падения СССР – это не первая «неудача» такого рода. Они показывают слабость правовых, договорных начал еще в обществе домонгольской Руси и показывают неправовой характер возникшего в послемонгольский период централизованного государства, которое воспринималось как «вотчина» великого князя, где все подданные были его «холопами», для описания отношения которых к власти авторы удачно используют советскую формулу «беззаветного служения». Русское общество не смогло создать правовую систему ограничения верховной власти в условиях, возникших после Смутного времени и при избрании Романовых. Его «выборочная» европеизация при Петре одновременно консервировала и придала новый импульс самодержавию и системе всеобщего закрепощения. Оно не смогло перейти к правовому демократическому государству и в период падения русского самодержавия, когда страна погрузилась в анархию и вышла из нее с помощью большевиков, чья «ультрапрогрессистская» идеология объективно послужила инструментом для воссоздания древних, «досовременных» форм русской жизни. В смягченной форме возвращение к традиционным для России формам общественной жизни под прикрытием модернистской и прогрессистской идеологии происходит и в постсоветский период нашего развития.

Авторы, однако, не видят русскую историю лишь как движение по замкнутому кругу в цикле авторитарных мобилизаций, приводящих к военным и внешнеполитическим успехам, периодов погружения в анархию при падении традиционной верховной власти и новых авторитарных мобилизаций. Общество развивалось, реагируя на вызовы со стороны более динамичных и обогнавших его в своем развитии западных обществ. И хотя заимствование западных форм жизни никогда не приводило к переносу на русскую почву самой основы западного общества – его правового характера, сейчас мы неизмеримо ближе к правовому государству, чем раньше. Уже нет колоссального слоя традиционного крестьянства с его «доиравовой» и «догосударственной» общинной психологией. Какие-то представления о законе, о легитимности лишь выбранной власти достаточно укоренились. Нет сколь-либо жизнеспособных идеологий, альтернативных идеям демократии и правового государства. Современная «авторитаризация» не имеет ясного идейного обоснования (поэтому она вынуждена прикрываться правовыми демократическими формами), она происходит в обществе, не готовом к демократии, но и не способном уже на авторитарную мобилизацию. В современных условиях невозможна и имперская экспансия, которая могла бы вновь скрепить общество на основе авторитарной мобилизации. Сейчас – временная стабилизация общества в традиционных для него формах, но впереди – новая попытка создания правового государства.

То, что книгу, дающую целостную картину российской истории под углом зрения принципиальных отличий русского и западного обществ, написали не историки-профессионалы, совершенно естественно. Профессиональные историки – всегда историки какого-то ограниченного периода, и им психологически трудно не только предпринять общее осмысление русской истории, ной «залезть», скажем, из XVIII века в ХVII век. Историки-специалисты, несомненно, заметят в книге массу неточностей, но, с другой стороны, именно «дилетантизм» позволяет авторам заметить в истории то, что трудно заметить профессионалам. Творческий «дилетантизм» оплодотворяет науку, и я уверен, что многие идеи авторов станут основой для вполне профессиональных исторических монографий, как их развивающих, так и их опровергающих.

Я не могу заниматься разбором всех идей, которые содержатся в этой богатой мыслями книге, и хочу остановиться в данной рецензии лишь на нескольких методологических проблемах. Это: i) проблема российской уникальности; 2) проблема сравнительного анализа, необходимого для выявления этой уникальности; 3) проблема исторических «развилок» и выявления в истории того, что закономерно для русского общества, и того, что обусловлено случайными обстоятельствами.

1. Авторы пытаются выявить уникальность русской истории, в которой отражается уникальность русского народа и его культуры, и, как мне кажется, несколько эту уникальность преувеличивают.

Выявление уникальности – задача любого исторического труда. Но естественное увлечение исследователя уникальностью своего объекта всегда сопряжено с опасностью преувеличения этой уникальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний – ты сам, непосредственно переживающий собственную уникальность. Или те исторические общности – народ, религия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что прямо сказать о себе: «Умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня – особенная стать, в меня можно только верить» – смешно, то то же самое высказывание о своем народе считается даже глубоким. Мы всегда – «не такие, как все». Это преувеличение уникальности своей страны чаще всего бывает националистически бахвальским («Ни один народ в мире не перенес столько страданий! ни один народ не дал миру столько…»), но бывает и антинационалистически-самоуничижительным («Мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству»).

Уникальность русской культуры и русской истории не может вызывать никаких сомнений. Это аксиома. Но уникальны любой народ и любая культура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего «умом не понять». Наша уникальность – аксиома, но в ней нет не только ничего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень «бросающиеся в глаза», «заметные в толпе», так есть народы, культура и история которых очень своеобразны, эти народы представляют собой крайне редкое сочетание каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок что, иная?), и т. д. и т. п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других народов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к демократии совсем ничего оригинального нет. Системы личной власти президентов, имитирующие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые институты, существуют чуть ли не в половине стран мира. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические системы этих стран аналогичны нашей. Какие-то уникальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других. Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, например, каждой латиноамериканской страны! И я думаю, что чувство безнадежности, которое, естественно, возникает сейчас у демократически настроенных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство проглядывает в книге), во много раз меньше, чем чувство безнадежности у тех гаитян (а такие, безусловно, есть), которые мечтают о том, чтобы Гаити стала хотя бы такой, как Доминиканская республика.