Дверь открылась. Парень принес отцу вечерний провиант. Тахинная халва, хлеб. Негодяй сожрал все, громко чавкая. Жирные крошки халвы запутались в черной бороде. Он постучал в дверь. Открыли.

— Мне надо по-большому.

— Мне тоже надо, — сказал Измаил.

Сначала сводили этого праведного. Потом сказали Измаилу:

— Только прихвати с собой жестянку с мочой.

Измаил с трудом поднялся с пола, взял жестянку.

До сих пор не может ступать на подошвы. Ему пришлось опереться на полицейского.

В уборной Измаил, припав к раковине, вдоволь напился воды. Когда он вернулся, бородач прохаживался по камере.

Измаил принялся считать его шаги. Пятьсот пятьдесят два. Бородач вновь взгромоздился на ящик. Уткнулся бородой в пальто. Заснул. Измаил знает: в таком месте нельзя часто думать о тех, кого любишь. Нельзя думать о воле. Надо думать о плохих людях, о том, что тебя злит. Сегодня вечером вызовут на допрос. Наешься опять побоев или нет? Он много часов с колотившимся сердцем ждал, когда откроется дверь, но дверь не открылась.

Голод скребет внутренности. Сколько себя помню, всегда хороший аппетит у меня был, братец мой.

На следующий день сидельцу на ящике вновь принесли завтрак, обед и ужин. Измаил старался не смотреть на гада, пока тот ел. Боль в подошвах почти прошла. Холодно, но я, кажется, привык. Он нацарапал четвертую черточку.

На следующий день бородач, уминая котлеты с лепешками — как же они благоухают, черт побери, а лепешка-то какая горячая, — сказал:

— Очень уж вкусно. Сынок, верно, берет их в котлетной на Баб-ы Али.

Измаил с трудом сдержался, чтобы не обругать мерзавца.

Тем вечером его тоже не позвали на допрос, на следующий вечер — тоже.

Измаил нацарапал пятую черточку.

Бородач без перерыва с громким чавканьем уминает перед Измаилом то котлеты, то тахинную халву, то маслины, то вяленое мясо, то лепешки. Ковыряется в зубах. Сплевывает. Рыгает, приговаривает: «Ох, хвала Аллаху» — и снова ест, ест до отвала.

Измаил нацарапал шестую черточку. Он лежит спиной на цементе. Перед глазами у него почему-то встали праотцы-Адамы, пасшиеся у генуэзской стены. Молодая, зеленая трава. Он смотрит на бородача, который ест вяленое мясо. Броситься на мерзавца, выхватить у него из рук его мясо! Измаила тошнит, внутренности словно режут ножом. К голоду мы привыкаем. Наш ишак только начал привыкать к голоду, как околел. Измаил пытается вспомнить анекдоты Ходжи Насреддина. Ни один не вспоминается. Он нацарапал седьмую черточку. Эти семь дней помимо всего того, что он видел, слышал, чувствовал и передумал, три единственных вопроса не давали ему покоя: кто сказал, что Зия отдал мне пишущую машинку и бумагу? Кто сказал, что я отдал их Кериму? Когда откроется дверь и меня потащат на фалаку? Дверь не открылась и в тот вечер. На следующий день, когда бородач поглощал котлеты с Баб-ы Али, Измаил вылил ему на голову жестянку с мочой. Тот сначала растерялся от произошедшего. Побежал к двери, начал с воплями молотить в нее. Пришли. Заковали Измаилу за спиной руки в наручники и той же ночью, отведя его наверх, на четвертый этаж, в комнату, заполненную грудами известки и кирпича, избили, ни о чем не спрашивая, до потери сознания. А потом притащили его в одну из одиночек политического отдела и заперли там. Измаил вновь увидел тех, кто сидел на стульях в коридоре. Но в большинстве своем это были уже другие люди. На одной из табуреток сидит дантист Агоп. Его белые волосы блестят в свете электрической лампы.

Когда Измаил открыл дверь хижины, Ахмед чертил двадцать пятую черточку. Но услышав скрежет поворачивающегося в замочной скважине ключа, он отступил на шаг.

— Хвала Аллаху, ты на ногах, — обрадовался Измаил. — Как температура?

— Вроде падает.

— Я принес градусник. Как это мы до сих пор с тобой не додумались до него, а, братец? Ну-ка, давай поставь.

Ахмед поставил градусник: 38,5.

— Хорошо, хорошо, надает. Ты простудился, только и всего.

Измаил, правда, в этом не уверен, Ахмед — тоже. Но Ахмед сразу ухватился за эту мысль.

— Мне самому кажется, что я подхватил грипп. Ведь в городе есть эпидемия?

— Конечно, есть.

(Врет.)

— У нас на заводе половина рабочих гриппом больна.

(Врет.)

— Как у тебя аппетит?

— Отличный, Измаил, дружочек.

(Врет.)

— Ягненка я не нашел, зато жареную курицу принес.

— Отлично. Спасибо.

Ахмед через силу съел немного курицы, давясь каждым куском.

— У тебя и ломоты почти не осталось, верно?

— Еще немножко есть.

— Эх, ну конечно же, ты простыл. Сразу не пройдет.

— Грипп.

— Я же сказал, половина рабочих на заводе…

— Я больше не кричу по ночам, верно, Измаил?

— В последнее время ты ни разу не кричал.

— Хорошо.

— Конечно.

— Ты, Измаил, ведь сказал всем, что я уехал в Стамбул?

— Ну да, мы же так договорились… Хотя это и не нужно было делать. Но тебя же не переубедишь, братец.

— Пусть они думают, что я в Стамбуле. Ну, на случай, если что-то вдруг произойдет.

— Ничего не произойдет. Что было, то прошло. Давай по кроватям.

Измаил, изображая, что играет на трубе, протрубил вечернюю зорьку.

— Наш дом был рядом с казармами. Так что я могу изобразить все сигналы. Горн в столовую. Горн в атаку.

— Слушай, знаешь, о чем я подумал? Если ты когда-нибудь окажешься в Москве, разыщи Аннушку, Измаил.

— Сам поедешь туда раньше меня, сам и разыщешь.