Шрифт:
«Брухается — что значит?» — растерялся Панюков.
«Брухается, по-нашему — бодается», — сказала Саня и стала важно растолковывать, как нужно этакой брухливой твари кожу над любым задним коленом оттянуть, а оттянувши, посильней перехватить ее шнурком, чтобы ей было чуть-чуть больно и чтобы эта маленькая боль заставила ее забыть желание кого-нибудь брухнуть… А еще можно, например, резинку от велосипедной камеры, щель в ней прорезав, корове на ухо надеть, чтобы резинка ухо сжала и сделала немного больно, а всего лучше не лениться — чаще почесывать ей лоб промеж рогов: корова от таких почесываний всегда бывает доброй, и ей брухаться не приходит даже в голову.
Слушая Саню, Панюков старался не глядеть на медно-рыжий завиток ее волос, который, выскочив из стянутой прически, при каждом ее шаге развивался и свивался на розовой, в быстрых веснушках, шее; он даже начал терять нить ее рассказа о том, как следует кормить коров после отела, и вынужден был перебить:
«Не понял, извини: картошку им давать сырой или вареной?»
«Можно сырой, можно вареной, — терпеливо повторила Саня, но и предупредила: — Если сырой, то надо мелко-мелко порубить, а свеклу и турнепс можно давать и целиком. Но ты запомни и своему другу передай: давать им сразу свеклу и картошку категорически нельзя. Категорически, запомнил?»
«Категорически», — негромко повторил за Саней Панюков.
Они успели далеко пройти по терпко пахнущим полям, сквозь цепкое, упругое, полное ос, мух и шмелиного нытья цветастое густое разнотравье, из которого вдруг да и выглядывал и тускловатый ржаной колос; лес впереди уже был не сплошной стеной, но скопищем отдельных елей, сосен и берез, и слышно было его прелое и острое дыхание… Саня внезапно остановилась и спросила Панюкова, из-за чего такого изумительного пришлось ему тогда выстаивать большую очередь, и неужели трудно обходиться отечественными лезвиями или, например, электробритвой?
«У меня кожа на лице очень нежная, — ответил Сане Панюков, — после наших лезвий или же электробритвы она вся сразу покрывается цыпками и очень долго жжется, как от кипятка. А после лезвия голландского ей — ничего, даже приятно; словно ладошкой провели…»
Саня провела ладошкой по его лицу и сказала: «Правда, нежная».
Лес весь был перед ними; тропинка в лес была видна немного слева, всего лишь в трех шагах, за влажными кустами ежевики, и тихий шум его звал к себе, и дятла стук манил, и окликали голоса птиц, но Панюков и Саня, оробев, в лес не пошли и повернули вспять, в поля, к Селихнову.
Когда прощались у ее порога под недовольным взглядом тетки из окна, Саня спросила: «Ты когда опять ко мне приедешь?».
Панюков приехал вновь через неделю, потом и на четвертый день, потом на третий, стал приезжать и через день, и всякий раз вел Саню по тугой траве к далекой стене леса, прозрачно-сизой, будто дым, в ясные дни, и темно-бурой, как гранит, в дождливые. Дождь никогда помехой не был, наоборот, им нравилось мгновенно вымокнуть до нитки, потом идти сквозь дождь, не видя ничего перед собой, ступая, будто по болоту, по взбухшей от воды траве и ни о чем не разговаривая, поскольку шум дождя был интереснее любого разговора. В лесу дождь шумел иначе, чем в полях: гулко и дробно, как по огромной крыше, под которой хорошо бы и укрыться, — но Панюков и Саня не решались войти в лес.
И даже в зной, когда горячий воздух полупрозрачной слюдяной волной вздымался к небу, — в лес, обещающий прохладу, они не заходили; немного отдыхали на его краю в вялой тени кустарника и, не сговариваясь, шли назад через поля.
А Вова всюду рыскал в поисках коров, причем хороших, и чтоб купить их дешево и без обмана.
На племзаводе имени Рабкрина, когда-то чванном и богатом, теперь на все согласном и за маленькие деньги, после недолгих уговоров согласились выбраковать трех породистых коров — продать их по цене мяса. Вова был и рад, но не поверил. Он опасался, что на племзаводе впарят им не выбракованных на бумаге, но вдруг и впрямь бракованных коров. Вспомнил о Сане с ее дипломом зоотехника. Упрашивать Саню не пришлось, и она вскоре вместе с ним и Панюковым отправилась на племзавод на нанятом грузовике. Там росли вразброс огромные дубы, а в их тени стояли неподвижно, как памятники самим себе, огромные быки. Быки паслись и на большом лугу, залитом солнцем. С луга навстречу покупателям коров вышел директор племзавода в глухом плаще не по сезону. Сам разговаривать не пожелал, направил их к ветеринару, плащ поплотнее запахнул и по жаре пошел назад, на луг, к своим быкам.
Ветеринар был немного пьян. Умело напевая на ходу и самому себе старательно подсвистывая, он повел гостей в коровник и показал им трех коров, которых сам выбрал, сам и выбраковал на продажу.
«Швицы, — сказала Саня. Всех трех солидно осмотрела, ощупала подробно, претензий никаких не высказала и похвалила сдержанно: — А что? Вполне хорошие швицы».
«Да, — согласился с нею ветеринар, — очень хорошие, вполне здоровые швицы, — и объяснил — не ей, а тем, кто ничего не понимает: — Швиц — это швейцарская порода. Швиц по-швейцарски — это ведь и есть Швейцария. — И снова обратился к Сане. — Куда вы их, коллега?»
Саня чуть фыркнула, услышав от него знакомое, но непривычное ей слово. Ответила: «В Пытавинский район».
«Вы из Пытавина?» — спросил ветеринар.
«Я не в самом Пытавине живу — в Селихнове».
«Пытавинский район — не в вашей области; отсюда далеко», — ревниво охладил ветеринара Панюков.
«Я знаю, я бывал в Пытавине, — сказал ветеринар, — а вот в Селихнове ни разу не был… Еще увидимся, коллега!» — прощаясь, крикнул он, когда ревущих от уныния и страха трех коров уже загнали в кузов.