На этом вечере выступали „многие приятели и просто живые свидетели лица Велимира. В общем, аудитория и выступления настолько были чужими делу Велимира и личности, что я воздержался от рассказов. Говорить общими фразами и обобщениями тоже не хотелось — это было бы недостойно памяти Велимира.

После закрытия собрания меня кто-то допрашивал, почему я молчал, но тут же сам деликатно подсказал ответ: „Наверно, вам еще очень тяжело говорить о смерти друга?“ „Да, — отвечаю, — это тоже правда“, которую он первый заметил“» [151] .

«Мы с Н. О. Коган начали работу по изданию стихов Велимира. Вера Владимировна Хлебникова прислала нам свои воспоминания о нем, которые мы помещаем в книжечке стихов. Нужны кое-какие деньги. Леф отказывает нам в получении гонорара за помещение в их журнале поэмы Велимира [Ладомир]. Другого источника средств нет. Решили настоять на своем требовании к Лефу.

Застаем одного Брика. Он нас принимает. Я ему заявляю, что мы издаем маленький сборник стихов Велимира и нам совершенно необходимо получить с них гонорар Велимира на это дело. Сказано это было решительным тоном, не допускавшим возражения, и Брик быстро сдался и сделал соответствующее распоряжение в редакции Лефа.

Деньги были получены, и издание продвинуто. Вскоре вышла книжечка стихов Велимира Хлебникова с обложкой Борисова [152] , с напечатанным в ней „вопросом в пространство“ (где „Перун и Изанаги“, „Есир“, „Каменная баба“, „Семь крылатых“, „13 в воздухе“). Тираж маленький, книжица малозаметная» [153] .

Непростые взаимоотношения Хлебникова с кругом писателей, казалось, близких ему по своим художественным убеждениям, те обиды и раны, которые ему наносились, непонимание и даже пренебрежение, сквозившие в отношении к нему Крученых, Маяковского, — все это мучительно и остро воспринималось Петром Митуричем, ощущавшим себя — да и бывшим фактически — душеприказчиком Хлебникова.

«Меня часто посещал поэт Аренс. Вороватый забулдыга, бездомный и полупьяный, он являлся к нам под наплывом жажды излияний, считая свою судьбу родственной с Велимиром. <…> И вот однажды он, отклонив тему беседы о Велимире, противопоставил ему Пушкина: „Помните, например, это…“ — и начинает декламировать монолог Сальери. Действительно, прекрасная, лучшая вещь Пушкина по своему философскому содержанию. Мы теперь являемся свидетелями великой социальной драмы, в точности соответствующей этой драме Пушкина. В этой драме не так просто разворачивается сюжет, не так просты и откровенно коварны типы Сальери. Не так невинно прост и слеп в этой борьбе тип Моцарта, но борьба в этой драме также завершается гибелью.

Борьба эта между старым и новым мироощущением, миропониманием в тесном смысле современного искусства и поэзии. А так как вершиною нового понимания и чувства мира был Велимир, то вокруг него и происходила эта борьба.

Велимир не верил ни в свой, ни в чей другой гений. „Сядь рядом, побеседуй со мной, ты увидишь, что я такой же земной и простой, как и ты“, — писал он. Но драму Сальери и Моцарта он сам переживал в лице последнего. „Я жизнь пил из чаши Моцарта“. — пишет он в одном месте. „Я окружен сотнею Сальери“, — пишет он в другом месте» [154] .

Как и многие близкие к Хлебникову люди, Митурич воспринимал его смерть чем-то закономерным, предрешенным. Случайная болезнь, следствие тропической малярии, подхваченной на Востоке, приобрела воистину мистический характер.

«Если он сказал: „Бритва, на мое горло!“ [155] — то за словом действие было очень близко, так как у Велимира слова и поступки не расходились» [156] .

Смерть Велимира Хлебникова, всего тридцати семи лет, в июне 1922 года, ощущалась, как и смерть Блока почти за год перед тем, в августе 1921-го, не просто результатом голода, тяжелой болезни, истощения сил. В ней было нечто символическое, предопределенное — финал целой эпохи, великого сгустка чувств, художественных исканий, прорывов в будущее. Конец «футуризма», имажинизма, «будетлянства»… Конец всех иллюзий и утопий революции.

Но Митурич свято верил в реальность свершений, предсказанных Хлебниковым.

«Если он обещал что-либо, то точно выполнял, если он указывал на что-либо, то указание было верным и можно было по нему действовать.

Я бы хотел знать, кто из знавших Велимира близко, сказал бы, что это не так?

Вот почему ценно каждое его слово. Оно непременно и действенно. „То, что мы сделали пухом дыхания, я призываю вас сделать железом“, — пишет он. „Когда-нибудь Большой Медведицы сойдет с полей ее пехота. Теперь лениво время цедится и даже думать неохота“ [157] . Пехота будетлянская — с русских северных полей, расположенных под широтой Большой Медведицы…» [158]

Мне кажется, что Петр Митурич не мог до конца осознать, принять смерть Велимира. Он искал его живые черты, отзвуки его личности в Вере — близость с ней явилась как бы продолжением близости с Велимиром. «Наша совместная жизнь с ней является отголоском жизни Велимира. Мы непрестанно обращались к памяти и творчеству Велимира. Он продолжал быть для нас звездой руководства» [159] .

Вера многими своими человеческими чертами напоминала брата. «Но самое главное в том, что она от исканий высот духа и его совершенства пришла к конкретному могуществу над природой на той же основе развития нового чувства мира, чувства непрерывности его строения» [160] — в этих словах ключ к пониманию и творчества самого Петра Митурича, и его восприятия творчества Веры Хлебниковой.