Понял, что ему нужно будет в дальнейшем вновь и вновь возвращаться к этому трудному разговору… будить!

…Александр Иванович ездил с детьми на побережье кататься на парусной лодке. Тот день стал для него как бы глотком воздуха…

Дочерна загорелый и неожиданно синеглазый моряк был приглядчив и весел, расположен к беседе со своими пассажирами. Однако одному Герцену пришло в голову заговорить с ним:

— По воскресеньям вы катаете туристов, а когда же отдыхаете?

Тот засмеялся. И заметил, что они, должно быть, республиканцы, поскольку приветливо обходились со всеми на пристани. Герцен подтвердил. Хозяин лодки сказал:

— Вы должны знать, что я тоже республиканец, стал им вследствие размышлений. Вы передайте своим друзьям, что если понадобится опытный человек, чтобы отвезти кого-то в безопасной лодке в любую точку побережья или во Францию для свершения святого дела, то пусть позовут меня, я готов.

Александр Иванович пожал ему руку. Тата же осталась довольно безучастна к согревшему его разговору. Они были много ближе с нею прежде…

Итак: чужой дома, чужой на чужбине. И дети живут своей жизнью. Невозможно, видимо, воспитать их лишь на основе передовых идей… Что же нужно? А вот — по Некрасову: «привычка к труду благородная». А для труда нужна цель — дело жизни и поприще. И окружение, для которого бы все это было повседневной реальностью. А также родина… Эта мысль (об особенно недостижимом) обдала его ужасом и тоскою. Все здешнее, благовонное, — не слишком ли пряно… как тлен?! Он почти ненавидел теперь этот город.

Он не знал о себе, что в нем «столько любви и нетерпимости»…

Еще одно здешнее наблюдение, показавшееся ему поразительным: то, с кем близки и дружны его дети. Впрочем, поражало оно только его. Саша и Тата стали здесь удивительно небрежны к самим себе и друг к другу. Сын ответил на его вопрос об этой их знакомой: «Кити мила… пуста, правда. Конечно, «камелия»… Ну да Тата не принимает ее всерьез».

Речь шла об аристократической приятельнице дочери, путешествующей по Италии с родственницей. Александр Иванович сказал Тате: не могла бы ее гостья перестать кокетничать в самой разнузданной манере хотя бы с ним?! Кити Володимерова была с чрезвычайно развитыми формами и воображением. «Прекрасная татарка…» Тут же вертелась обожающая Кити Ольга. Тата ответила: «Ну… я просто люблю ее! (Этого Герцен не понимал.) Ну хорошо, тогда я должна буду ходить к ней, чтобы она не бывала у нас».

Александр Иванович внутренне сжался. Старая истина: у пристрастия глаза завешены! И все же увидеть в друзьях у дочери эту позолоченную куклу было для него не менее неожиданно, чем если бы Тата, к примеру, сломала позвоночник… Нечто близкое к тому по смыслу ожидало ее впереди.

…Бакунинский фаланстер, или «братство», возник в Неаполе еще в 1864 году. Тогда в нем было едва с десяток человек, через несколько лет — уже с полсотни.

У них не было единого места поселения. Это сообщество со сходным образом жизни и воззрениями, рассеянное по чердачным помещениям пригорода. Почти все они были стеснены в средствах и ютились в комнатах без всяких удобств — пока вытерпливали домовладельцы. А подвал почтовой конторы «братство» арендовало за гроши под свою типографию, все мужчины работали в ней по очереди. Бакунин именовал свою коммуну международной организацией социалистов. Вокруг него группировались горячие молодые люди — Кафиери, Фанелли, Малатеста, де Губертис, греки, мадьяры, немало русских, дамы…

В своей социальной программе «братство» провозглашало: полное равенство для всех, равноправие женщин, свобода брака и усыновление обществом детей, отмена права наследования. Бакунин считал, что все это осуществится в полной мере лет через пятьдесят — сто. Но по возможности старался воплощать эти принципы в быту коммуны уже сейчас: общее имущество, никаких привилегий или предпочтений, кроме выбора наиболее близких людей для общения, никаких тайн. (Он не заметил, как пришел кое в чем к жесткой регламентации, которая возмущала его в построениях утопистов.)

Коммунары будоражили общественное мнение. Достаточно было уж того, что их дети одеты почти в лохмотья. Сам Бакунин проживал на четвертом этаже, под накаляющейся черепичной крышей, в убогой норе с узкими железными койками и горами табачной золы на столе, совсем как в 48-м году. Тут же ютилась Антония с детьми.

Облик его теперь был вполне фантастичен: он сгорблен, с кудрявой всклокоченной головой. Величественно не вписывался в любую обстановку… Маленькая полька, его Антося, достигала ему едва до груди.

В пожилом возрасте Бакунин в значительной мере потерял легкость устранять внешние препятствия. Вот в очередной раз полиция пытается выдворить его «братство» из города. Сунулись прежде всего взламывать двери типографии. Анджело де Губертис принялся было произносить речь о благих целях их союза, Бакунин же не поделикатился — и на щеке одного из филеров появился след, напоминающий удар подковой. Выпяченный подбородок и бешеные глаза Михаила Александровича…

Пока что отступились, более опасаясь физической силы синьора Бакунина, чем поверили, что «братство» безопасно.

Все же его членам пришлось перебраться, в Ниццу. Здесь вскоре также начались газетные толки об их атеизме, женщинах без шляп и нищих эмигрантских детях. Простой народ… проще. Почти так же жили поденщики и фабричные работники на окраинах города, они не столь усердно искали «грязь» в необычном явлении коммуны, полагая, что ее непременно-де нужно найти, у них был развитый в поколениях (плюс к приобретенному в испытаниях и бедах) такт, подсказывающий им, что жизнь непроста и может принимать различные формы. В их коммуне состоял одно время нищий и многодетный неаполитанский мусорщик, но над ним смеялись за то, что его жена ходит к причастию, и он выбыл.