Герцен помнит, как еще в первый день по приезде Белинского в Париж тот читал здесь же, в этом доме, вслух свою статью-письмо, обращенную к Гоголю. Крупноскулое лицо Виссариона зажглось в те полчаса энергией. Статья была написана в Зальцбрунне, когда уже стало ясно, что лечение не помогает, рассказал сопровождавший его на водах Павел Анненков.

Поводом для нее послужило письмо к Белинскому Гоголя с вопросом, отчего столь негодующе тот принял его недавний труд «Выбранные места из переписки с друзьями»? В самом деле, отчего? Книга была подвергнута изрядной цензурной правке, но выпущена значительным для того времени тиражом; стала неожиданностью, но не событием в литературной жизни России. В своем уединении в Ницце Гоголь, по сути, отрекался теперь от «Ревизора» и «Мертвых душ», с тем чтобы выдвинуть утопичную программу возрождения общественного строя в России. В числе прочего великий писатель советовал владельцам, как успешнее управляться с крепостными…

Зловещие чудеса слома даже самых сильных российской действительностью, подумал Александр горестно. Чтобы написать все это, нужно было крепко разувериться в своем народе. Это можно понять отчасти, однако должно работать для высветления его сознания, для наращения его души!

Белинский читал тогда статью с болезненной и горькой интонацией и задыхаясь. Но в конце ее были слова надежды. Печально, но и внушает надежду — что русская публика видит в своих писателях «единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия… и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность…»

Павел Анненков удалился в середине чтения, он уже знал статью — прочел ее первым. И, пожалуй, он страдал от прозвучавшего сейчас в адрес литературной знаменитости…

Александр вышел после чтения в соседнюю комнату — с пылающим лицом. Следом выбежал Саша-маленький и, чуткий ко всему артистичному и высокому, потребовал: «Пусть он еще читает!»

— Ты здесь, Павел Васильевич? Какие могут быть мнения, это — гениальная вещь… Да кажется, и завещание его.

Сразу же по приезде Герцена в Париж старый его знакомец Сазонов набросился на него с расспросами о подпольной работе в России: есть ли тайные общества, готовятся ли заговоры?

Не виделись почти восемь лет. Александр слегка отвык от его манеры общения: как бы свысока и очень требовательной. Николай Сазонов был на год-два старше всех остальных в прежнем их московском кружке. Красивый и пылкий, и вместе — чопорный аристократ. Они все, понимает Герцен сейчас, были в ту пору книжными юношами, но Сазонов воистину и влюблялся, и разочаровывался, исходя из прочитанного, мог разойтись с товарищем, если тот не знал книжной новинки. Ник Огарев предпочитал в таком случае предложить ее. Кроме того, Сазонову нужно было во что бы то ни стало поучать и первенствовать, он верил в непогрешимость своих суждений.

Александр отметил, что он внешне мало изменился с той поры. Разве что казался утомленным и слегка печальным, что объяснялось, возможно, усталостью после сразу нескольких выступлений в секциях социалистического клуба. Они были, как всегда, блестящи.

Герцен встретил его в дверях клуба, когда тот прощался и обещал распорядителю быть также завтра и в пятницу. Было сказано: «четверток» и «пяток» — как у старого московского барина, Александр не сразу понял.

— Не обращай внимания, он человек светский, у них уж болезнь такая, — прокомментировал его слова Бакунин. Впрочем, они были в хороших отношениях.

Отправились затем к Сазонову домой.

Он проживал в респектабельной квартире, снимаемой одной русской вдовой. У них с Николаем Ивановичем была дочь. Сазонов казался смущенным картиной, которую они застали.

Огромная усатая итальянка нетрезвым жестом приветствовала их, сидя на полу возле ведерка с охлажденным шампанским. Рядом играла сазоновская малышка. Итальянка встала и обняла Николая Ивановича.

Это была эмигрантская жизнь, всеядная и пестрая, неразборчивая в средствах. Вдова была обижена и собиралась возвратиться в Россию, что означало для Сазонова финансовый крах. Итальянка — она была няней дочери — преследовала его повсюду, и (Мишель хохотнул, предсказывая это), кажется, Сазонов избавится от нее, только женившись на ней.

С трудом утихомирили ее.

Так что же заговоры и тайные общества? Александр рассказал ему про Белинского и «Отечественные записки», про философский кружок Петрашевского, про Грановского. Просвещение с кафедры и журнальная борьба! Николай Иванович был разочарован.

— И что же ваш Грановский?

— Да знаешь ли ты, Николай, речи современной профессуры? К примеру, в таком роде: «Конкресцируя предельно имманентно формы потенцирующегося духа…» — и так далее. Говорить широко понятным и гуманным языком о наиболее насущном — о правах личности и необходимости законности — стоит игры с пистолетами! И это единственно возможное сейчас в России. (Тоскующе вспомнил Тимофея и Лизу, их дом на Маросейке…)

— И все же как с подпольной работой и печатью?

— В таком случае скажи мне: вы, живущие здесь без жандармского присмотра, полные уверенности, сил и талантов, что вы сделали?

— Постой, ты забываешь наше положение!..

— Какое положение? Вы живете годы на воле, чего же больше? Положения создаются, и сила заставляет себя признать! — Герцен не хотел высказывать упрека, но он был отчасти справедлив.

Причиной их бездействия была эмигрантская жизнь, вот объяснение всему, подумал он про себя далее. Они не нашли поприща на родине, здесь же они всем чужие. Заменой деятельности становится необходимость прокормить себя и всегдашние распри в клубе, где десяток иностранцев слушает их не понимая и прочие говорят не понимая.