Столь же долго он рассматривал в Сикстинской капелле в Риме микеланджеловские фрески, изображающие Страшный суд. Помнит искаженное лицо святого Варфоломея, держащего кожу, снятую с него мучителями… известно, что это портрет самого художника. Такое не пишут от внутренней умиротворенности и благости… Потому на фреске купола разуверившийся и гневный вседержитель уничтожает плоды своего творения. Уносимые вихрем люди — они жертвы, и в этот миг вызывают скорбь, но они и заслужили свою кару, тут протест против них таких…

И у того же Микеланджело — культ мощной и несломленной человеческой личности. Прочнее всех испытаний его «Атлант», он как бы оправданно без головы — раздавлен тяжестью, но и слит с нею и с камнем. Даже падение средневековой флорентийской республики, расправы и низложения былых кумиров — это надлом, но не крах для его скульптурных и живописных героев. В его «Капелле» утративший решимость Джулиано Медичи улыбается сдержанно и влекуще, и спокоен ушедший в свои думы Лоренцо. Они, лукавые правители Флоренции и покровители ваятеля, едва платившие за мрамор и часто не оплачивавшие его труд: могучий пролетарий от зодчества все равно не оторвется от своего дела, его прикует творческая страсть — оба они изображены скульптором реалистично и в то же время послужили поводом для других, высоких видений.

Чувство личного достоинства и внутренней свободы, присущее мадоннам и смертным, — вот главное впечатление Герцена от портретов в картинных галереях и от реальных лиц на улицах и набережных.

Оно смыкалось с воспоминанием о римском митинге, происходившем в самый разгар итальянских событий. Тут была, на его взгляд, самая суть всего, что он увидел в этой стране. Могучий человек с некрасивым, изрытым оспой лицом и с глазами-маслинами радостно приветствовал с трибуны Герцена и его спутников, увидев их в толпе, и вслед за тем народное море отозвалось овациями в их адрес… Это был старый моряк Анджело Брунетти, он же Чичероваккио, признанный оратор площадей и порта. Его прозвище можно было перевести как Златоуст. Но он был еще и громко заявляющей о себе совестью низовой, демократической Италии. Он занимался сбором пожертвований на освобождение Севера. В рядах волонтеров туда уйдет и его единственный пятнадцатилетний сын. (Они будут вскоре расстреляны оба по приказу «венчаного мальчишки», австрийского императора Франца-Иосифа, вступившего недавно на престол в восемнадцатилетнем возрасте и подписывавшего приговоры не раздумывая.)

Чичероваккио знал всех в Риме, и все верили ему. Он был из тех, кому внятно высокое, не всегда, знает Герцен, это образованные люди. К ногам трибуна тогда же, на митинге, собравшиеся бросали груды монет и драгоценностей. Совершенно то же сделал когда-то Козьма Минин.

Насколько же во всем этом были видны цена, достоинство и значение отдельной личности… Память о том митинге наполняла Александра счастьем: он в яви увидел на нем сразу множество людей того склада, который необходим для общественных изменений. (Виденное было изложено им в «Письмах из Италии», посланных Герценом, как и парижские «письма», друзьям в Россию, рукописи передавались ими из рук в руки. О том, чтобы опубликовать их на родине, не могло быть и речи.)

Сколько бы лет спустя он ни вспоминал итальянские впечатления, пейзажи и встречи, они вызывали в его памяти тогдашнее их восприятие — ощущение жизни, круто и мощно идущей на подъем, когда верится при этом, что так будет — всегда!

В феврале 1848 года пришла весть из Парижа о тамошних событиях. Газеты писали о баррикадах, о революции!

Александр с «генералом» Тучковым бросились к журналистам: знают ли они что-то достоверно? Парламентские схватки и уличные бои были описаны так подробно, как если бы те при них присутствовали. Они засмеялись: нет, но так примерно и окажется!

Герцен с семьей едет в Париж. Там сейчас решаются судьбы… его судьба.

На границе была тщательная проверка паспортов и немалые затруднения в том, чтобы его впустили во Францию.

Границы не отменялись, это ясно, но все же досмотр, производимый все теми же жандармами от имени республики, — это был дурной знак.

В дни, последовавшие за его приездом в Париж, Александр обходился почти без сна, порой сутками не заглядывал домой. Нужно было обследовать город, нащупать его пульс. Он был прерывист, странен.

Схлынуло первое ликование. В национальном собрании, по наблюдению Герцена, неплохо знавшего здешних политических лидеров, заседали те, кого не было на баррикадах. Улицы были пусты, и по ним патрулировали войска. Торговцы активно вооружались: крупный денежный взнос и сшитая за собственный счет гвардейская форма давали право участвовать в событиях с оружием в руках.

В Тюильри, где прежде перекликались в аллеях дети и громада дворца пряталась в зелени гигантских каштанов, горели костры из срубленных деревьев, разбили бивак конные полки. Под шумок новоявленные гвардейцы грабили конкурентов-лавочников и прямо на углях жарили бараньи туши. Повсюду блестели штыки.

Михаил Бакунин с первыми залпами, раздавшимися в феврале, добрался из Германии пешком до Парижа и на пару с вновь выбранным префектом городской полиции Коссидьером сутками был занят помощью баррикадистам. Теперь был услан из Парижа поднимать восстание в Пруссии — подальше.

Разогнана была демонстрация в Марселе; расправы в Руане, Лиможе. Да полно, республика ли это?! — спрашивал себя Александр.

Герцен поселился в доме на углу улицы Мира. Там же жили Тургенев, Анненков и Адольф Рейхель. Им нужно держаться вместе.