Шрифт:
«Все же живут как-то».
«Вы, похоже, будете утешать меня тем, что всегда было и будет так же скверно, как теперь?»
«Вот зло становится хуже… — повинился старичок сокрушенно. — В ваш новый-то век доктрин и усовершенствований допускается во имя них над человеком такое, чего устыдились бы наивные дикари».
А вот это в точку, подумал Александр Иванович.
«Да, политиканов много. Но ведь это, пожалуй что, еще от вас, гость мой, — тысячелетнее: «Человек — во славу господню!» Провозглашено религиями и подхвачено примитивными идеологиями. Не скоро мы еще научимся ставить человека — конкретного, сегодняшнего — во главу целей!»
Старичок проглотил переадресованный упрек. И постарался слегка оправдаться:
«И все же развиваемся понемножку, утешно смотреть на успехи… Обрастаем цивилизацией — вот даже наукой… Да я, если хотите, если говорить вашим языком, — умеренный прогрессист!..»
«Ха-ха-ха-ха-ха!» — от души рассмеялся Герцен.
«А что придумаете вы, скорее? Есть ли у вас-то такая сила?» — Старичок был, оказывается, порой язвителен.
«Да, — поник головой Александр Иванович, — жизнь отучает от безоглядной веры в себя. Жестоко бьет. Но может… все-таки стоит попробовать?..»
Пришелец долго на этот раз молчал.
«Вообще сказать… разуверился я теперь окончательно…» — Посетитель с долгим носом выглядел сейчас сиротливым и даже как будто пьяненьким и походил не то на завзятого монархиста, прогнанного работниками с митинга, не то на Сазонова в безденежье.
«Да вы шельмуете, гость мой! Отстаете от своих обязанностей!»
Старичок встрепенулся, поправил сырую хламиду — ему почудилось, что его сейчас попросят от камина. И посмотрел беспокойным оком… Глаза у него были привычные ко всему и с хитрецой…
«Так ведь должно же быть — для кого. Жатва зрела, да жателей мало! (Это, вспомнил Герцен, было по Библии.) И ожидающих жатвы мало…»
Тут и заключались резоны гостя: надо, чтобы было для кого! Раздосадованный и так и не согревшийся у слегка дымящего здешнего камина, старичок закрыл за собой дверь.
…В ненастном Лондоне перед рассветом вот такие чудеса бывают порой, потер пальцами виски Александр Иванович.
И все же: чем жить, если он выживет теперь? Вот каков был главный вопрос, ответ на который, в свою очередь, обеспечивал возможность существования. Кризис его верований болезненным образом затягивался. Герцен не умел жить с опустошенностью внутри.
Быть может, так: если в тебе есть что-то годное, глубоко затрагивающее других — так оно не пропадет. (Природа экономна…) То не пропадет! Обретет прорастающую силу. А в нем есть самобытное, не подгоняемое под общий уровень. Низвести же себя под уровень окружающего он не мог и не хотел, это и не удастся окончательно — только себя ломать… Вывод: свободный человек, может быть, совсем и не нужен в сегодняшнем мире, но отсюда не следует, что он должен поступать против своих убеждений!
Может быть… малая надежда: самоочищаются колодцы… Так и сегодняшняя Европа очистится от наживы и насилия. А главное — он не может быть «отсутствующим» на родине. Делать что-то для России!
Он будет служить будущему, решил Александр Иванович, даже если его сегодняшние усилия почти не пригодятся ему и войдут в него в неузнаваемом виде — всего лишь как моллюски входят в основание коралла… Что же, что ему самому не нравится такое «бессмертие» и такой смысл деятельности, что же с этим делать? Смысл — за пределами личных усилий. Затмение — и он не видит его сейчас…
Бывает пора смирения и искуса. Он разучивал сейчас для себя смирение и собирал в кулак мужество. Он готов стать даже частицей отдаленного будущего блага, влить себя хотя бы каплей в общий поток: если он не видит в яви перед собой своей цели, то так и станется — только частицей и каплей… Но оно все же лучше, чем бездействовать…
Теперь о том, для кого и для чего нужны его усилия. О «жателях», которых действительно мало.
Они к тому же, сказал он себе, еще и не знают, что мы им нужны… Но страшно, если нас не окажется!
Глава пятнадцатая
Тот свет и этот
Герцен старался узнать Лондон изнутри. Пусть он еще не вся Англия, но столица всегда лет на двадцать, на поколение, обгоняет страну во всех общих для них процессах — тем интереснее они…
Вот бумажное производство. Из остатков льняного тряпья в дымных чанах здесь вываривают целлюлозу. В заготовительном же бараке работницы сортируют сырье, привозимое старьевщиками. Зачем здесь решетки, подумал он. Девочка лет четырнадцати с испачканным ветошью лицом засмотрелась на посетителя загипнотизированным взглядом зверька… Герцен вышел из поля ее зрения и приблизился с другой стороны, обогнув вереницу сортировщиц, но она все еще смотрела своими темными глазами в том же направлении. Лоб ее был в испарине. Так смотрят, не умея переключиться, предельно усталые люди.