Гость тронул пухлую щеку двухлетней Лизы и сказал с рассеянной ласковостью:

— У меня тоже есть такие… Но почти не вижу их.

Его сыновья Миша с Сашей и жена Ольга Сократовна нынешним летом жили на снятой им даче в Любани под Питером. Ольга неприметно и ровно, даже весело на сторонний взгляд, по природной отваге несла свой крест, но была рада, что теперь, в эти месяцы, можно обойтись без нашествия посетителей, без конспирации. «Милая радость» его — жена…

Такую и искал, встретил в родном Саратове, когда вернулся туда после университета преподавателем гимназии. Впереди у него были защита диссертации, Петербург, «Современник».

Ольга Сократовна Васильева была дочерью врача. Красивая: с точеными чертами и глазами-вишнями. И не робка — гребла на лодке и каталась на коньках, на что в Саратове для женщины нужна была смелость. Он объяснился с ней решительно, едва познакомясь: «Я пылаю к вам страстной любовью, но только с условием, что то, что я предполагаю в вас, действительно есть в вас». Предупреждал затем ее относительно своего возможного будущего: «Я нисколько не дорожу жизнью для торжества моих убеждений».

Она выслушала его предостережения, пожалуй чуть скучая. Но не отшатнулась от него. Это была натура, угадал он, которую увлекала мужская смелость и цель.

Хотя в исполнение его заветных устремлений (он дал понять их направленность) не слишком верила, — считала, что с его широтой и энергией, он станет, скажем, знаменитым ученым; хотела уехать с ним из Саратова, где им обоим было тесно. Насмешничала над его робостью в мелочах, неловкими манерами. Лишь спустя несколько лет, когда была почти при смерти после рождения их второго сына, сказала Николаю Гавриловичу, что любит его… Она разуверилась бы в нем, понимал Чернышевский, если бы он стал только знаменитым ученым… хотя надеялась на это…

Шагом в революцию была уже его диссертация.

Гема ее — «материалистическая» этика и эстетика. Прекрасное есть жизнь без изъятия из нее трудного и страшного. В работе была также намечена мысль о закономерности смены общественных формаций — ведущее положение создаваемого в те же годы Марксова «Капитала».

Из стремления человека к собственной пользе Чернышевским и выводился прогресс, последовательное применение к жизни этого принципа, по его мысли, ведет к социализму. «Собственную пользу» он трактовал как трудовые усилия, борьбу и самоотверженность человека, — не правда ли, все это ему присуще? (Оно бы верно, если бы человек исчерпывался только данными свойствами, думал о том же не раз Александр Иванович.)

Итак, «материалистическая» этика.

Утилитарная, на потребу будущего общественного переворота, полагал Герцен. «Урезывание» понятий и массовая их пропаганда в таком виде опасны! Это его давнишний спор с самим собою — теперь вот с молодым сподвижником. «Можно опереться на сегодняшнее в человеке» — суть позиции гостя. «Вырастить нового… увы, не скоро еще переделать массового человека» — мысль Герцена. Молодая горячность отстаивала более скорый путь.

Именно о вероисповедании того и другого и было говорено в эту их встречу.

Так вот, о впечатлении, производимом приезжим на хозяина дома. Есть люди, при взгляде на которых нетрудно представить себе их жизнь, быт, будущее… К тому же Александр Иванович немало слышал о Чернышевском от своих прежних посетителей. В его петербургский дом потоком идут литераторы, профессора, офицеры, студенты, а порой собирается самый узкий круг: Обручев, Слепцов, Утин, Серно-Соловьевич — сердцевина тайной организации «Земля и воля». Уложив детей, Ольга Сократовна энергично играет в таких случаях на фортепьяно и время от времени выходит на улицу, как бы мимоходом сообщает прохожим: «У Чернышевских веселятся!» Их дом вызывает сыскное любопытство. Явно подкуплен швейцар. Долго ли продержатся «землевольцы» даже при немалой осторожности и проницательности Чернышевского?

Некрасов напишет о нем впоследствии:

Молодой гость — надо было отдать ему справедливость — был подчеркнуто земным в поведении и чуждым какой-либо мистической фразы о своем назначении, но воспринимался его сподвижниками и окружающими именно как мессия, апостол. Юпитер… ты ревнуешь? спросил сам себя Александр Иванович. Отчасти это было неизбежно.

О тактике.

Встретились вновь через несколько дней за чайным столом, в саду под запоздало цветущими каштанами. На столе были самовар, сливки, крендели, ростбиф по-английски. Герцен только что закончил разбирать письма из России и был раздосадован: опять неверные сведения. «Ну что за недобросовестность! Зачем?»

После чая перешли в кабинет. Чернышевский остался стоять у камина, перебирая цепочку от часов. Затем стал прохаживаться от камина к окну.

Все в их разговоре подводило к вопросу ребром: «улучшения» — или, чем хуже, тем лучше… переворот?