Шрифт:
– Сделайте милость, – кивнул Митро. И вновь повернулся к девчонке: – Слушай, ты есть хочешь? Идем в трактир! Посидим, поговорим спокойно. Не бойся, нас вся Москва знает. Мы хоровые, с Грузин, Васильевых-цыган.
Девчонка, казалось, колебалась. Осторожно скосила глаза на свою драную юбку. Митро заметил этот взгляд.
– В трактир пустят, не беспокойся.
– Спасибо, морэ… – совсем растерявшись, прошептала девчонка.
– Яким, она с нами едет! – скомандовал очнувшийся от столбняка Кузьма.
Данка осторожно спустила босые, черные от загара и грязи ноги с полузатопленной тумбы. Вскоре она, неловко балансируя, стояла на плоту.
– Держись за меня, – предложил Кузьма, но голос его отчего-то сорвался на шепот, и Данка даже не услышала слов молодого цыгана. Зато услышал Митро и пристально посмотрел на Кузьму. Тот, нахмурившись, отвернулся.
Митро выбрал небольшой трактир на Ордынке. Внутри было тепло и чисто, стояли дубовые столы без скатертей, под потолком висели клетки со щеглами, солнечные лучи плясали на меди самоваров. Пахло еще по-летнему – мятой и донником, из кухни доносился аромат грибных пирогов. За стойкой буфета сидел и изучал газету «Русский инвалид» благообразный старичок в очках. Бесшумно носились половые.
Цыгане заняли дальний столик у окошка, выходящего в переулок. Митро спросил чаю и бубликов для себя и Кузьмы, а для Данки принесли огромную миску дымящихся щей.
Жадно хлебая из миски и откусывая от огромной, посыпанной крупной солью краюхи, Данка рассказывала. Сама она из смоленских цыган, родители жили в таборе, отец менял лошадей, мать гадала. Данке лишь недавно исполнилось пятнадцать лет. Она вышла замуж этой весной, а через неделю после свадьбы схоронила мужа. Кочевала с мужниной родней, но в Костроме отстала от табора и вот уже пятый месяц ищет его, расспрашивая всех встречных цыган. По слухам, табор видели в Москве, но, прибыв в Первопрестольную, Данка так и не нашла своих.
– Все заставы обегала. Цыган полно, а наших нет! С ног сбилась, а время-то идет… – Данка старательно вычищала коркой хлеба дно миски. – Может, они в Смоленске давно, так мне туда надо. Хоть бы к зиме догнать, а то по ночам уж холодно становится…
– Такая молодая – и вдова… – покачал головой Митро. – Что же снова замуж не идешь?
– Да когда же тут, морэ?! – возмутилась, не вынимая краюхи изо рта, Данка. – Целыми днями ношусь, как медведь с колодой. Четыре месяца одна! Чего только не перевидала, дэвлалэ! В Москве целую неделю уже…
– А ночуешь где? У цыган?
– Не… У гаджухи одной на Таганке. Мадам Аделиной звать. Добрая, хоть и дура.
– Мадам Аделина? – Митро нахмурился. – Ты откуда ее знаешь?
– Да не знаю я ее! Мне сказали – она комнаты сдает на ночь, только для девиц, мужиков не пускает. Я пришла, она говорит – живи. И платы, курица такая, не потребовала! – Данка пожала плечами. – Я ей на картах погадала, короля марьяжного наобещала и денег кучу! А она мне: «Ты красавица, настоящая красавица, ты можешь иметь капитал…» Дала вот эту шаль и опять ни копейки не взяла, дура! Только просила обязательно к вечеру вернуться. Вроде к ней кто-то в гости должен быть, и она хочет, чтоб я этому гаджу тоже погадала. А что, я пойду! Богатый, наверное, может, и возьму чего.
– Не она дура, а ты, – с досадой сказал Митро. – Я эту Аделину хорошо знаю. Эх ты, а цыганка еще! Кто же тебе запросто шаль такую подарит? Чего ей, думаешь, от тебя нужно?
Данка растерянно заморгала, отложила ложку. Кузьме показалось, что Митро очень уж сурово разговаривает с ней, но вмешаться он не посмел.
– И не думай туда возвращаться! – приказал Митро. – Пойдешь с нами.
– А чего мне у вас-то, размедовый? – неожиданно огрызнулась Данка. Глаза ее стали злыми, как у уличной кошки, на скулах по-мужски дернулись желваки. – Мне к своим надо! Сейчас вот доем и тронусь на Крестовскую, мне сказали – там какие-то цыгане стоят. Доеду с ними до Смоленска, а там…
– Да ты не ерепенься, – усмехнулся Митро. – Лучше меня послушай. Зачем тебе в табор? К мужниной родне? До седых волос под телегой пропадать? Дальше будешь по базарам «Валенки» голосить? Гадать?
– Что могу, тем и живу! – буркнула Данка. – Между прочим, я лучше всех в таборе пела! А гадать чем плохо? Ты что, изумрудный, сам не цыган, что брезгаешь этим, или твоя баба другим зарабатывает?
Митро не ответил. Кузьма покосился на него и осторожно спросил:
– А что ты еще петь умеешь?
Данка исподлобья взглянула на него. Неохотно сказала:
– Еще знаю горькую.
– Ну спой.
– А разве тут можно?
– Ничего. Потихоньку.
Данка пожала плечами. Почесала грязный подбородок, сунула в рот остатки хлеба и, едва проглотив их, вполголоса запела:
Очи гибельны, белена-дурман.Подойди-взгляни, сокол-атаман,Разведу тоску, разгоню ее,Водкой-матушкой разолью ее.Обнимай меня – разве ты без рук?Мни-терзай меня, окаянный друг.Доля горькая, сердце бедное,Губы жадные, ненаедные.