Через какое-то время шепот и шушуканье в комнате стихли: работы в самом деле было много. Даже самые младшие, «стрижки», склонив обритые наголо головенки, усердно шили и вязали под надзором своей воспитательницы, полной, некрасивой Варвары Степановны. Питирина куда-то ушла, но ее отделение и без пригляда работало прилежно, девочки не поднимали голов от рубашек и наволочек. Старшие девушки уже давно работали сами, стараясь изо всех сил: каждая понимала, что от ее усердия зависит, получит ли она в будущем рекомендацию начальницы или нет. Рабочие часы уже подходили к концу, близилось время обеда, когда Варвару Степановну вызвали из коридора. Воспитательница тяжело подняла рыхлое, нездоровое тело со стула.

– Девицы, мне надобно отлучиться! Работаем, стараемся! Таня Сенчина, ты остаешься за старшую.

Сенчина мельком кивнула, продолжая трудолюбиво накалывать батист иглой. Но, как только за воспитательницей закрылась дверь, ножницы, иголки и выкройки были забыты. Побросав работу, воспитанницы повскакали с мест и кинулись к столу, за которым сидела новенькая. Катерина была вынуждена прервать вышивание и положить заготовку: ее обступили со всех сторон. Кто-то трогал ее за волосы, кто-то хватал за руки, кто-то теребил за плечи, и в оба уха жужжали голоса, и вопросы сыпались один за другим:

– Ты откуда взялась-то к нам? У тебя мамка есть али тятька? Померли, что ль, обои?

– Откуда ты так вышивать умеешь? В ученье разве брали? Московская ты?

– А отчего ты такая темнявая? Армяненка, что ли?

– Нет, девицы, она цыганка! Самая что ни на есть! Вы гляньте получше! Черная, кудрявая, а брови-то, брови! Поди, прямо из табора взяли! Грешнева, а ты и гадать умеешь?

– А верно ли, что ты благородная?

– Барышня? Да бог с тобой, Маслова, выдумаешь всегда… Откуда к нам барышня возьмется, у ихних свои пансионы да институты…

– Девицы, а я вот что знаю! – Высокая Сенчина, забыв о том, что оставлена за старшую, растолкала воспитанниц и оказалась прямо перед сидящей Катериной, недобро сощурив глаза. – Утром ваша Питириха с нашей Марьей Алексеевной разговаривала, я и услыхала… Эта Грешнева – из исправительного дома взята, вот! Будто бы она убила кого-то!

Раздалось дружное «Ах!», девочки невольно отпрянули от стола, несколько недоверчивых и испуганных взглядов устремилось на Катерину. Та слегка побледнела, но продолжала молча, не отводя глаз, смотреть на Сенчину. Та подбоченилась и, оперевшись ладонью о столешницу, продолжала:

– Я еще знаю, что, если бы не наша Танеева, ей бы и каторги не миновать! Впрочем, ее бы и не приняли, если б за нее не хлопотал сам Ахичевский. Я наверное не знаю, но, кажется, что сестра этой Грешневой у него в содержан…

Договорить Сенчина не успела: раздался глухой короткий стук. Острые портняжные ножницы вонзились в дерево стола как раз между указательным и средним пальцем Сенчиной. Блондинка беззвучно ахнула, отдернула руку, как ошпаренную, и вытаращенными глазами уставилась на Катерину. А та с заметным усилием вытащила ножницы из столешницы, сунула их под батист и негромко сказала сквозь зубы:

– Смотрите, в другой раз не промахнусь.

– Господи, сумасшедшая… В самом деле, цыганка дикая… – дрожащими губами пробормотала Сенчина, спешно ретируясь к печке. Больше никто не решался задавать вопросы, и девочки быстро, одна за другой, опасливо оглядываясь, отошли от стола. Катерина проводила их сумрачным взглядом, взяла злополучные ножницы и принялась кроить. В комнате снова воцарилась тишина, все поспешно и слишком усердно взялись за работу, и только маленькие «стрижки» то и дело вскидывали полные страха и восхищения глазки на прямую фигуру новенькой за столом среднего отделения.

После окончания работы всех выстроили парами и повели в столовую. Идя по темному коридору рядом с испуганно поглядывающей на нее Олей Масловой, Катерина думала только об одном: как убежать, скрыться отсюда. Анна обещала, что это заключение в приюте ненадолго. Может быть, и так, но куда-то ведь потом надо будет деваться? Жить с Анной – нельзя, ее Петр, скорее всего, будет недоволен. Грешневка ушла за долги, дом сгорел. О брате Сергее Катерина не сожалела ни минуты, как вообще не жалела о том, что сделала. Только до пронзительной боли было жалко сестер – и Софью, к счастью, не бросившуюся в Угру, но пропадавшую невесть где, и Анну, столько пережившую, так старавшуюся спасти их всех, – и все оказалось напрасным… И что теперь? Здравый смысл, которого, несмотря на неполные пятнадцать лет, у Катерины было достаточно, подсказывал ей, что для того, чтобы успешно покинуть приют, надо вести себя пристойно. Пусть здесь привыкнут к ней, успокоятся, глядя на ее примерное поведение и великолепную работу, а дальше… Дальше видно будет. Катерина знала, что после того, как она приперла жердями двери родного дома и зажгла его своими руками, она не испугается ничего.

Задумавшись, Катерина вместе со всеми села за стол, дождалась, пока старшая по отделению прочтет молитву, и принялась за еду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Так она проглотила жидкие щи с крошечным кусочком мяса, миску каши с маслом и уже доедала кусок черного хлеба, когда ее вывел из оцепенения весьма отчетливый шепот:

– Ну вот, а говорили – барышня… Лопает, как кухарка! Не заметила даже, что масло нынче протухлое совсем!

Вокруг прыснули. Катерина подняла голову, пристально взглянула на говорившую, и та осеклась на полуслове. Девочки вокруг тоже притихли. «И пусть боятся», – с ожесточением подумала Катерина, запихивая в себя жесткий кисловатый мякиш. Еда, на ее взгляд, была ничуть не хуже, чем в Грешневке.