Тут были дневники работы классного руководителя за двенадцать лет — толстые тетради с клеенчатыми корочками.

Римма Сергеевна открыла одну тетрадь. «Коля Савченко получил по геометрии «четыре». «Нина Переверзева сдала все экзамены и перешла в восьмой класс». «Какой хороший у меня был сегодня урок! Вывод формулы Герона ребята слушали, словно увлекательную поэму; и самая слабенькая ученица, Зоя Вашкина, без единой ошибки повторила вывод». А ниже обведенное рамочкой: «Как я его люблю! Неужели так будет всегда?..»

Она вдруг до слез взволновалась. За каждой из этих скупых записей вставала ее молодость, когда работу в школе она считала своим призванием, мужественно боролась с неудачами, а победы делали ее счастливой. Коля Савченко… Она отлично его помнит, хотя на первой странице дневника стоит… «1947 год». Он был маленький и худой, две четверти учился на двойки и все махнули на него рукой, решив, что он останется на второй год. А она каждый день оставалась с ним в школе, в выходные же он приходил к ней домой, и вот — осилил математику и, окрыленный удачей, удивил учителей успехами по всем предметам. Где он теперь? Мечтал стать летчиком… А Нина Переверзева, длинная девочка со смешными косичками, долго болела, и с ней тоже немало было хлопот. И только восторженная запись о любви и счастье показалась Римме Сергеевне неуместной и глупой, а густо-фиолетовая рамка вокруг этих слов выглядела траурной, хотя человек, которому посвящалась эта запись, был жив и с нею. Он был жив, а любовь умерла.

С этого все началось. С ее любви, безрассудной слепой любви. Правда, счастье было тогда таким огромным, что казалось — оно не может быть долгим.

Предчувствия ее оправдались. Быть может, это были и не предчувствия, а бессознательно отмечаемые первые мелкие трещины в совместной жизни, которым Римма Сергеевна старалась не придавать значения. Муж недоволен тем, что она задерживается после уроков в школе. Отказался пойти с нею на рынок. «Я не нанимался в стряпухи», — заявил он. «Я тоже», — хотелось сказать ей, но она промолчала.

Она купила новое платье и надела его, чтобы сделать приятное Косте. «Незачем было тратить деньги, — сухо заметил он. — У меня ботинки скоро каши запросят».

Она старалась не обострять отношений и молчала, когда он раздражался, и шла на уступки. После уроков не задерживалась, бежала домой. Больше не просила его помочь по хозяйству. Унесла в комиссионный магазин новое платье, так и не поносив его, и купила мужу лакированные ботинки.

Костя требовал беспрестанных забот, не проявляя к ней никакой чуткости, не помогая в бесчисленных домашних хлопотах, не прощая малейшей оплошности. Он считал свою работу инженера важной и сложной, а ее учительство едва ли не бесполезным делом. («Что она тебе дает, эта работа? Лучше бы сидела дома».) Он подавлял ее своей надменной требовательностью, и она сама не заметила, как случилось, что домашние дела заняли первое место, а работа в школе, составлявшая раньше радость жизни, стала в тягость. Сейчас, когда она листала старые дневники, это было особенно ясно и страшно.

— Жукова Таня… Жукова… — шептала Римма Сергеевна, листая тетрадь за тетрадью, и все пыталась припомнить Таню девочкой, но это никак не удавалось. Наконец, она нашла ее в тоненькой тетрадке за 1951 год. Тут уж не было никаких лирических записей, просто фамилии учеников, год рождения, адреса. В графе «Родители» стояло: «Отец погиб на фронте, мать работает няней в больнице».

Римма Сергеевна сложила пыльные тетради на нижнюю полку этажерки и окончательно решила, что пойдет к Тане. Ей теперь не хотелось этого, но почему-то казалось, что она должна пойти.

Римму Сергеевну встретили в полутемной прихожей Таня и ее мать. Они пригласили ее раздеться и проходить, а учительница стояла и смотрела на пожилую полную женщину и молчала, точно оцепенев. Теперь она вспомнила: «Учит она, учит, сама говорит, что знает, а выйдет к доске — и ровно бы память у ней отшибет». Надо было позаниматься с Таней дополнительно, но Римма Сергеевна всегда спешила домой. Отстающая ученица была не к чести учительницы, и она посоветовала устроить Таню на работу. «Видно, придется, раз уж способностей нету», — согласилась мать. Почему же ее пригласили после этого на семейное торжество?

— Раздевайтесь, проходите, — говорили хозяева.

Она овладела собою и прошла в комнату.

— Вот бывшая Танина учительница, — сказала мать.

— Большая у вас семья, — улыбнулась Римма Сергеевна, вспомнив слова Тани, что будет семейный вечер, и увидев довольно многочисленное общество.

— Что вы, что вы, — возразила мать Тани. — Мы с дочкой двое, а это все ее знакомые, с завода.

Римму Сергеевну усадили рядом с худощавым немолодым человеком в сатиновой рубашке.

— Это Иван Гаврилович, тоже Танин учитель, — сказала мать. — Токарь с завода, известный человек. Танечку на станке работать учил.

Токарь налил Римме Сергеевне вина, другие тоже наполнили рюмки. Иван Гаврилович встал.

— За молодого техника! — сказал он.

— И чтоб техник стал инженером, — добавил с другого конца юноша, сидевший рядом с нарядной Таней и не спускавший с нее сияющего взгляда.

Все выпили.

— Кушайте, гости дорогие, — приглашала мать Тани.

Токарь стал очень разговорчивым. Он, видимо, считал долгом занимать учительницу беседой.

— Выросла ведь, а? — говорил он, с отцовской гордостью поглядывая на Таню. — Технологом стала, надо мной командует. А пришла в завод какая? Давайте я вам холодца положу. Хороший холодец.