— Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!

После третьего раза лопата отяжелела в руке. Кий осторожно тащил ее по сугробам до нового крылечка — не передумал бы Домовой, не убежал бы назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел смирнехонько, держался за черенок, только сопел. Кий торжественно внес его в избу:

— Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами, в новый сруб, в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!

Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек меду. Раскрыл дверь, бросил в избу свернутую веревку и вошел, держась за нее. Так, говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи взялась за веревку жена, Кий втянул внутрь и ее. И вот затеплили в новой печи живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили, уряжая Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые доверенный Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться хлебы в хлебную печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу, пообещали Киеву дому прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в ладу с Огнем, Землей и Водой. Еще оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует на порог. Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь новоселов. Если же подошлет злая Морана кого-нибудь никчемного, разучившегося домостройничать — не оберешься беды!

Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от кузнеца немало добра. Едва взошел полноликий Месяц, постучался в двери старый старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу еще с Киевым отцом. Вошел в избу, неся дорогой подарок — хлеб-соль:

— С новосельем, кузнец!

В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая дочка. Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашенной тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не в доме — в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между мирами, — незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали узлы. А кузнечиха еще расплела косы, чтобы легче изникало дитя.

Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и назад, посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый. Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец раздался младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто посоленной, да еще наперченной каши — слезы из глаз:

— Кушай, отец-молодец.

Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно горькой — масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему сквозь усталость и слезы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то, впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что дитятко входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы, вступает на Землю, с которой навсегда пропала Весна.

Сына повили на рукояти отцовского молота, дочку — на веретене, чтобы росли не бездельниками. Спеленали сынка отцовской рубахой, доченьку — материнской. Обоих Кий торжественно показал изваяниям Богов, глядевшим из святого угла, печному Огню, показал растущему Месяцу, приложил к очищенной от снега Земле. Потом снес к реке и обрызгал водою из полыньи — все это затем, чтобы причастить их Вселенной, чтобы добрые очи увидели новых Людей, признали новые души. Все обряды Кий совершил сам: последние Перуновы жрецы уже давно не спускались с горы Глядень, где когда-то было святилище. А звать волхвов в вывороченных шубах кузнец не хотел.

Сошлись родня и соседи, принесли роженице угощение на зубок, чтобы хорошо ела и поправлялась — пирожки, блинчики, всякие домашние лакомства. Потом устроили пир, священную братчину, празднуя продолжение рода.

Сына Кий назвал Светозором, доченьку — Зорей. Следовало бы назвать по деду и бабке, но их имена уже носили дети старшего брата, вот и подумалось кузнецу — пусть хоть в именах будут с ними спутники дня, которых эти дети, пожалуй, узнают лишь по рассказам…

— А может, все же увидят? — спросила молодая кузнечиха.

— Может быть, — сказал Кий.

Эти имена звучали лишь дома, на улице детей называли прозвищами, кличками-оберегами. Незачем стороннему человеку подслушивать истинные имена, вдруг попадется недобрый, еще порчей испортит. Вот почему до сего дня Люди редко говорят — я такой-то, чаще иначе: меня зовут…

Как от прадедов заповедано, до семи лет малышам не стригли волос, и бегали они по дому в одних рубашонках, сестрица — без девичьей поневы, братец — без портов, не знаючи не разберешь, где дочка, где сын. А рубашонки им шили из старых родительских, чтобы родительская одежда оберегала дитя. Вырастут, наберутся силенок, возмогут сами за себя постоять — тогда уж и станут носить сшитое из новины.

Но вот Кий в первый раз посадил сынка на коня, приобщая к мужскому занятию, и тогда же обрезал ему отросшие русые кудри:

— Постригайся, Светозор Киевич, с ребячьего стану да в мужскую славу!

Начал сын помогать ему в ремесле, покамест наполовину играя. Присматривался, делал что мог. Потом Кий привел Светозора в мужской дом своего племени, туда, где его самого научили когда-то чтить светлых Богов. А теперь уже сын внимательно слушал, как новорожденный мир покоился на коленях Великой Матери Живы, о славных делах троих могучих Сварожичей — Даждьбога-Солнца, Перуна, Огня… И о Змее, конечно. Змею Волосу молились теперь все, а о Грозе и Солнце если припоминали, то уже наполовину не веря, особенно молодежь: было, не было ли, чего только старые старцы не наплетут… Кое-кто и посмеивался над любопытным сынишкой кузнеца, а тот все приставал к отцу:

— Какой он был, Даждьбог? А Бог Грозы? Расскажи про Сварожичей!

Кий уводил его в кузницу и рассказывал там, под лязг молота и шипение искр. Многим молившимся Волосу нынче не нравилось, когда поминали сгинувших сыновей Неба.

— Не слушай их, — говорил сыну кузнец. — Они сами стали, как Змей. Только и чтут прошлого, что в свою куцую память легло!

Так мужал Киевич и наконец принял Посвящение: в мужском доме умер Светозор-мальчик, родился совсем новый Светозор — юный мужчина, признанный усопшими предками, в самом деле принятый в род. Вышел под ясный Месяц одетый по-мужски, в штанах и с оружием, кованным в отеческой кузне, со знаками рода, вколотыми в живое тело острой иглой, намазанной жгучими зельями! Видный парень был, в отцовскую стать, в материнскую красу — чего доброго, скоро на девок-славниц станет поглядывать, невесту найдет, дедом сделает Кия…