Колокольный звон оглушал, словно кузнечным молотом били прямо в душу, — Петр только раскачивался на ногах, абсолютно беспомощный, зажав ладонями уши и накрепко закрыв глаза веками. Но такая защита оказалась совсем ненадежной. Звук все равно вибрировал в мозгу, давя на затылок и виски неимоверной болью, а в глазах то и дело разрывались огненные вспышки, отдающие ослепительным светом чудовищной электросварки, от которой ум за разум заходил.

— Да пропади ты пропадом!

Петр простонал, не в силах сдерживать чудовищную боль, проклиная свое бессилие. И словно колдовское заклинание, его отчаянный выкрик достиг нужного результата — звон резко оборвался, будто пономарь повис на биле, цепко держа веревку и упираясь ногами, а свет померк, погрузив мозг в темноту: неведомый спаситель повернул рубильник, отключив электричество.

— Ух ты…

Выдох непроизвольно вырвался из груди, принеся собою умиротворенность и спокойствие, словно у несчастного страдальца забрали неимоверный труд, — наверное, такое же облегчение испытал Геракл, когда с его плеч сняли небесный свод.

— Ба! Опять, на том же самом месте!

Восклицание вырвалось из груди само по себе, стоило Петру разомкнуть веки. Он не ослеп, как боялся, и не оглох, а потому радостное щебетание птичек, порхающих с ветки на ветку, гудение шмелей, стрекот кузнечиков вливались в уши сладкой музыкой. А глаза видели ту самую церковь, которая вот уже несколько раз была в его снах.

Сияющие свежей побелкой кирпичные стены, блистающая золотом маковка купола, увенчанная православным крестом, — святой храм каким-то чудесным образом очистил его душу, принеся спокойствие и умиротворенность. Сразу же захотелось упасть на мягкую зеленую траву, чтобы видеть плывущие по голубому небу белые облака, прищуривая глаза от нестерпимого золотистого блеска.

— Боже, как хорошо!

Петр был счастлив, его сейчас ничто не тревожило, душа умилостивилась. И, может быть, впервые за долгие годы он обрел то безмятежное спокойствие, о котором мечтал всю жизнь. Но в подсознании словно засела маленькая заноза, которая не позволяла ему окунуться в радостную купель бытия, и эта самая игла с каждым разом все больнее давила, покалывала, безжалостно на чав терзать душу. Петр непроизвольно дернулся, поняв причину беспокойства.

Звон?!

Колокола не били всенощную, как всегда происходило во снах, будто дали монашеский обет молчания и ничем не хотели нарушать опустившуюся на землю тишину.

— Нет, так дело не пойдет! — удивленно пробормотал Петр. — Это выходит за рамки сценария…

Император поднялся и осмотрелся еще раз. Чудную деревенскую пастораль ничто не нарушало, не было вокруг ни людей, ни скотины, ни птиц, как Петр ни присматривался.

— Да что же это такое? Ничего не вижу, зато все слышу. Чудеса, да и только!

В полной задумчивости Петр прошелся по мягкой траве, уже настороженно поглядывая по сторонам, хотя привычного беспокойства внутри не имелось. И тут его пронзила одна мысль, о которой он как-то в эти секунды запамятовал: «А где же мой добрый дедушка, мать его за ногу?! Ведь у этой церкви у меня с ним постоянно „стрелка“ забита, всякие „базары“ терли! Хорошо, что больше не дерется и меня не поучает… Ох, грехи мои тяжкие, как же я сочувствую его бедным подданным, что имели такого царя, не к ночи буде он помянут!»

Петр повертел головой — но ни долговязого царя, ни его расфуфыренного, преданного как пес, но вороватого Алексашки Меньшикова не наблюдалось. Это обстоятельство сразу же озадачило.

— Не понял! — воскликнул он. — Выходит, этой сладкой парочке на Божий свет появляться нельзя?! Либо ночью шастают, либо в сумерках приходят, на закате. Грехов, видно, много, но не все тяжкие, раз хоть на край солнца им дают полюбоваться!

Петр ущипнул себя за ногу, больно, как гусь своим клювом, но чудный сон продолжался. Так же ярко светило солнце, зеленела кругом травушка-муравушка, а из рощи слышалась перекличка птичьих голосов: птахи лесные то ли перебранивались меж собой, то ли, совсем наоборот, изнывали от внезапно навалившегося счастья.

— Ладненько, пойду куда-нибудь, осмотрю окрестности, раз проснуться мне не дают! А так прогулку совершу, может быть, чего нового в здешних пенатах и увижу…

Приняв решение, Петр бодренько пошагал по траве, по привычке положив левую руку на бедро, как бы придерживая шпагу, которой, понятное дело, у него сейчас не было.

Отдал он стальной клинок шведского короля Карла XII своему внуку, о чем порой искренне жалел. Но раз обещал, то сделал, хотя пупырчатая жаба частенько давила на душу, топорищ свои бородавчатые лапки в алчных приступах.