Смеялся и Пантелей, согнувшийся в три погибели под потолком и перебиравший ногами на жгучей сковороде.

Стол накрыли на веранде. Отец аппетитно ел и долго рассказывал, как водил поезда в окружаемый немцами Ленинград. Кое-что Надя слышала впервые. Оказывается, не было рейса, когда бы не бомбили его поезд. Всякий раз убивало то помощника, то кочегара. А однажды и самого отца выбросило взрывной волной из паровозной будки. Он сильно зашибся, но нашел в себе силы вскочить на подножку вагона — состав двигался медленно. В этот раз он остался без помощника и кочегара. Чудесные были парни, и тоже уральцы.

Оказывается, гудки строго-настрого запрещалось давать. Машинисты, чтобы не прогудеть по старой привычке, обматывали свистки тряпками, а то еще свистнешь ненароком и под военный трибунал попадешь.

И все-таки, въезжая в Ленинград, отец испытывал желание дать гудок — очень уж хотелось известить защитников города: родные, дескать, мои, я привез боеприпасы и продовольствие, будет вам сегодня чем заморить червячка и чем угощать фашистов.

Кончив рассказывать, отец помолчал и, вздохнув, проговорил:

— Скоро пересяду на электровоз.

— Жалко? — спросила Надя.

— Ну да ведь вместе по жизни двигались и жизнь двигали. Паровозы для меня почти что как живые, умные существа. Ты их любишь-понимаешь, и они тебя любят-понимают. Да, жалко. Но надо бы давно было начать отстранять паровозы. Как стали наш парк переводить на электрическую тягу, шибко увеличился коэффициент дороги…

Спать легли уже поздно. Но Наде спать совсем не хотелось. Она лежала с открытыми глазами и думала о жизни, о годах, оставивших в ее судьбе глубокие зарубки, как топор на стволе дерева.

С вокзала долетел кларнетный сигнал электровоза. В этом тонком никелевом звуке, повторенном меж омутовых скал реки, была ясность, сродни той, что владела сейчас Надей.

Потом властно трубили в разных местах железной дороги другие электровозы. А где-то на магистральной горке задиристо гаркнул маневровый паровозик. От голоса паровозика Надя встрепенулась, взволнованно ждала повторного крика. И он прогорланил, как и в первый раз, куражливо, гортанно, зычно.

Наде стало больно, что паровозов на дороге осталось мало, что отец скоро примет электрический локомотив. Даже возникло желание, чтобы вернулось детство, когда для нее не было ничего ближе и притягательней на свете, чем музыка паровозных гудков.

Но мгновением позже Надя подосадовала на свое внезапное желание. Она почувствовала, что помыслами и мечтами вся в этом времени, путь к которому был и прекрасен, и сложен, и страшен и которое должно решить самые главные вопросы, издавна волнующие людей.

1962 г.

Попутный грузовик, на котором приехал Манаков, поволок за собой гряду пыли.

Солнце уже окунулось за горизонт, но воздух еще не потемнел, даже не принял свинцового тона. В нежной вечерней тишине он был на удивление прозрачен: каждый предмет точно вырезан и показан сквозь увеличительное стекло.

Манаков набросил на одно плечо рюкзак, на другое — ижевскую бескурковую двустволку и направился к деревне Клюквинке, что лежала неподалеку от большака в узкой ложбине.

Он любил это крошечное селеньице, окруженное гривами ракитников, березовыми колками и ртутными крапинами озер. Три года назад, бороздя округу охотничьими лыжами, подбитыми конской шкурой, он набрел на Клюквинку и с тех пор нередко бывал здесь. К нему привыкли, встречали как своего человека, ласково и радушно.

Клюквинка напоминала Манакову хуторок на Смоленщине, в котором он вырос. И потому, что эта уральская деревня походила на его родной хуторок, и потому, что охота в местах, окружавших ее, удачлива, он давно решил, что позднее, когда уйдет на пенсию, оставит городскую квартиру и переберется сюда. Старикам не много нужно: маленький домишко, покой, чистый воздух. Жена будет огородничать, птицу разводить, он — рыбачить для колхоза. Карася в здешних озерах тьма, хоть ковшом лови, а рыболовецкая бригада маленькая, да и ту постоянно отрывают на другие работы.

Шагая пустырем, Манаков жадно хватал глоток за глотком степную прохладу, где перемешаны запахи конопли, кизячного дыма, молока и еще чего-то неразличимого, милого.

Манаков улыбался, сшибал кончиком сапога метелки лебеды. То ли оттого, что завтра спозаранок он будет охотиться, то ли потому, что лицо и грудь не обдавало удушливым жаром коксовых печей, на которых он работал машинистом двересъемной машины, а обвевало всю его фигуру приятной полевой свежестью, ему хотелось упасть на землю и поваляться в траве, как валялся в детстве, когда находила необъяснимая радость.

На окраине Клюквинки, нахохлясь, стояли три избушки. Две обнесены плетнями, вокруг третьей голо: ни огорода, ни палисадника, лишь крапива да лопухастый репейник. Возле избушки, поблизости от распахнутых дверей, дымила печка. Сложена неряшливо, стенки выпирают в стороны, словно их распучило огнем, вместо трубы — красная корчага.

У печки на перевернутых дырявых ведрах сидели пастух Егор Дедюлькин и его жена Настя, которую сельчане звали Дедюльчихой. Пастуха, должно быть, трясла лихорадка: белки глаз и лицо желтое. Он кутался в потертый зеленоватый полушубок и смотрел на чугун, над которым дребезжала, приподнимаясь и выпуская струйки пара, алюминиевая крышка. Настя, босая, в бумазейной кофте, расстегнутой на груди, баюкала ребенка.