— Ну, начал подковыривать.

Манаков с уважением посмотрел на Кирилла.

После он думал о том, что почти все, о чем говорил Круглов, было и есть в жизни, и все равно оно не вызывает согласия, потому что, если согласиться с ним — значит поверить, что так и останется навечно, как будто люди бессильны перед злом и не делают свою судьбу надежней, светлей, счастливей.

Сквозь темноту прорезалась щуплая Семкина фигура, и раздался его тонкий, с хрипотцой голос:

Круглов круто повернулся навстречу сыну, сжал кулаки.

Семка протянул Манакову увесистый сверток.

— Дядя Павел, вот вашим ребятам гостинец. Свежие помидоры.

— Нужны они им!

— Не твоя печаль, папа, нужны они им или нет.

Над домами качнулись два голубых столба: свет фар. Вскоре подкатил к загону горбоносый грузовик. Его кузов уставили бидонами с молоком и сливками. Манаков попрощался с Кругловым и Семкой, поднялся в кузов.

Когда шофер заводил машину, подбежала Наталья. Она ухватилась за борт и встала на подножку. Глаза ее светились, как солнечная зыбь. Манаков спрятал в своих ладонях руку Натальи, ласково пожал.

Возле Круглова остановился Дедюлькин и мечтательно проговорил:

— Закурить бы махонькую.

Круглов быстро достал из кармана пачку сигарет «Памир». Они закурили, окутываясь синим, как бензиновые выхлопы, дымом, обменивались словами, которых не было слышно на грузовике.

Манаков догадался, откуда в нем досада на самого себя. Да ведь он сегодня делал подчас, в общем то же, за что осуждал Круглова, Дедюлькина и доярок.

Он невольно склонил голову, хотя Наталья и не заметила бы в темноте, как стыд распалил его лицо.

1956 г.

После похорон жены столяр-краснодеревщик Павел Тихонович Меркулов взял отпуск и поехал к дочери в Москву. В первый день пути он совсем не вставал с полки, и когда кто-нибудь из соседей по купе подходил и вопросительно взглядывал на его обросшее серебряной щетиной лицо, он закрывался полой пальто, подбитого собачьим мехом.

Сердце Павла Тихоновича было полно печали, поэтому он не испытывал ничего, кроме безразличия к людям, которые ехали вместе с ним. Но все-таки время от времени он наблюдал за ними и слушал их разговоры. Он уже знал, что мужчина с толстыми, свекольного цвета щеками работает обер-мастером мартеновского цеха, что у него три сына и один из них, девятилетний Гриша, так здорово играет в шахматы, что иногда ставит мат первокатегорнику Шерману.

Обер-мастера звали Георгием Сидоровичем. Он занимал место под полкой Меркулова, часто курил, несмотря на запрещение проводницы, и когда она заставала его с дымящейся папиросой в руке, весело оправдывался:

— Медики советуют: «Кури, а то ожиреешь», а проводники запрещают. Кого слушать? Где истина? — И прибавлял, лукаво посматривая на проводницу: — Эх, жаль, рано женился!

Проводнице, видимо, нравились его шутки, она опускала выгнутые ресницы и нарочито строго отчитывала беспокойного пассажира.

На больших станциях обер-мастер надевал шапку, опушенную мелкокольчатым каракулем, и выходил из вагона. Возвращаясь в купе, он перемалывал крепкими белыми зубами свиной рулет, ломтики осетрового балыка, пирожки, начиненные мясом. В завершение этой сытной трапезы он съедал кусок черного хлеба, толсто намазанный хреном и зернистой икрой. Укладывая пищу в баул из желтой кожи, Георгий Сидорович приговаривал:

— Люблю чревоугодничать, да не люблю угодничать. Кто сыт, тот счастливо спит.

«Ну, зачал стругать языком — покою не даст, — думал о нем Павел Тихонович. — Хоть бы помолчал немного, а то стрекочет как сорока».

Нижнюю и верхнюю полки напротив занимали грузин капитан Вано и его жена Нонна Александровна с грудным сыном Иоськой. Капитан вел себя скромно и вежливо. Приткнувшись в углу, он торопливо читал какую-то книгу, словно боялся, что у него скоро отберут ее. На нем были широконосые хромовые сапоги, зеленые галифе и пижамная куртка в кремово-красных полосках. Он выглядел моложе Нонны Александровны и, казалось, побаивался ее. Павлу Тихоновичу не нравилось, что она то и дело отрывала мужа от чтения.

«Вано, — приказывала она, — сбегай за кипятком», «Вано, узнай, скоро ли будет станция, где продают вязанками лук», «Вано, сними с меня ботинки». И капитан покорно исполнял все ее повеления.

Пассажирам, которые иногда заходили в купе, Нонна Александровна рассказывала, что Вано прекрасный офицер, что им дорожат в части, что у них по субботам бывает сам командир дивизии.

Капитана смущала похвальба жены, он съеживался, закрывал смуглое лицо книгой и еще глубже забивался в угол. То ли из деликатности, то ли для того, чтобы не спорить попусту со своей своенравной супругой, он отмалчивался; и по тому, как сдвигались его брови, было видно, что ему очень неловко за жену. Больше всего Нонна Александровна, распространялась о том, как она училась во Втором московском медицинском институте и как работала терапевтом в саратовской поликлинике. По ее словам выходило, что она давно была бы кандидатом медицинских наук, если бы четыре года назад не вышла замуж и не пожертвовала своей врачебной практикой ради домашнего уюта, который необходим ее болезненному мужу.