Когда народ вернулся к бараку, лохматая собака пятнистого черно-белого окраса была уже на последнем издыхании. Мимо проходили люди, а пес смотрел на их ноги равнодушно, дыша часто и хрипло. Лариса подошла к нему, опустилась рядом на корточки и жалостливо погладила, но тут же отдернула руку – ладонь вся была в крови.

– А ну отойди от нее! – крикнул Матрос. – А то и с тобой сейчас то же самое сделаю.

Лариса почти ничего не ела за ужином. Миску с рисом и кусочками сайгачьего мяса она отнесла побитой собаке, но та даже не посмотрела на еду.

– Ей уже ничего не надо, – объяснил подошедший Сергей Николаевич, – псина знает, что ей уже нельзя помочь.

Собака оставалась лежать, когда люди стали укладываться на нары с наступлением сумерек. Мимо нее прошли сытые узбеки-охранники и увели двух девчонок и новенькую женщину с дочкой, которые брели за мучителями безропотно и обреченно. Остальные сделали вид, что ничего особенного не происходит. К Верещагину подсел худосочный лысый мужчина, которого все называли Доцентом.

– Жалко животное, – вздохнул он. – А с другой стороны, если бы кто задумал смыться отсюда, собака бы его не пожалела. Но человек тем и отличается от зверя, что ему дано чувство сострадания, а поведение животных обусловлено рефлексами. В Коране сказано: «Достоин осуждения человек, который держит в доме собаку не для охоты. Коснувшись собаки, он должен семь раз вымыть после этого руки и один раз обязательно с песком». Если бы мусульманин избил пса, я бы понял, но Матрос – русский. И он должен хоть что-то чувствовать…

– Ничего он не должен, – не согласился Верещагин. – Потому что в большей степени зверь, чем эта несчастная собака. И потом, вам не все равно, кто издевается над вами – русский или мусульманин? Неужели вы и в самом деле считаете, что христиане добрее, милосерднее тех, кто исповедует ислам?

– И вы не правы, – поддержала его Лариса, – в Коране нет такого айята.

– А вы все суры хорошо знаете? – спросил Доцент.

– Да, знаю, и очень хорошо, – сказала девушка, поднимаясь.

Она вышла в темноту, и Верещагин последовал за ней. Они подошли к умирающей собаке. Лариса осторожно потрогала ее нос.

– Я не хочу, чтобы пес умирал.

– Я тоже, – шепнул Алексей.

Вдвоем они подняли искалеченное животное и понесли к северной стене барака, куда днем почти не попадали прямые солнечные лучи. Верещагин сходил в барак и вылил в свою миску остатки воды из полиэтиленовой баклажки. Вернулся и поставил миску перед собачьей мордой. Но у пса не было сил приподнять голову и утолить жажду. Тогда Лариса стала осторожно лить воду на собачий язык.

Утром, когда они снова вдвоем зашли за барак – проведать животное, собака была еще жива. Вечером, когда Верещагин с девушкой опять стали ухаживать за ней, пес дышал все так же часто и хрипло, но теперь пил воду сам и даже слизнул с ладони Алексея пару горстей риса.

– Мы тебя не бросим, – сказал он собаке.

Верещагин обнял Ларису за плечи, наклонился и поцеловал ее. А потом тихонько произнес:

– Если бы мы сейчас находились далеко отсюда, я был бы счастлив.

– А я уже счастлива, – улыбнулась девушка.

Через три дня собака начала подниматься и даже пыталась ходить, волоча за собой задние лапы. Она пила воду и ела самостоятельно. А еще лизала руки Ларисе, когда та гладила ее.

В один из вечеров, после ужина, Верещагина окликнул шофер машины, которая привезла очередной контейнер с водой и коробку, набитую пакетами корейской лапши. Водитель пытался демонтировать колесо, но у него ничего не получалось.

– Мужик, помоги камеру достать и заклеить, – попросил он, вспотевший от напрасных усилий, протягивая Алексею монтировку.

Вдвоем вытащили камеру и стали искать прокол. Тюбик с клеем валялся на земле, и Верещагин старался не обращать на него внимания.

– Бесполезно, – сказал он водителю, – камера старая, восстановлению не подлежит. Видите две старых заплатки? А тут новая дырка.

– И что теперь?

– Поставим запаску, и вы уедете.

– А если по дороге еще одно колесо лопнет? Я же сдохну там, поджарюсь, как на сковородке, пока меня отыщут. Ведь здесь ни дорог, ни жилья, даже направление трудно определить. На двести километров ни одного человека. Я сюда по собственной колее добираюсь, если дожди ее размоют, дороги не найду. Нет, давай клей…

Но вскоре и сам водитель понял, что восстановить камеру невозможно. Совместными усилиями они поменяли колесо. Близился вечер, мужчина сел в кабину, но не рискнул сразу уезжать.

– Если ночью встану, еще куда ни шло. А вдруг днем? Страшно даже подумать. Я же в шашлык превращусь!

– Ну, я-то здесь не превратился. И другие тоже.

– Так вы ж привычные, одно слово – уроды. А я цивилизованный человек. Принеси-ка лучше клей, он там, на земле, возле старой камеры остался.

Алексей начал искать тюбик, удивляясь тому, что человек не очень опрятный, больше того, даже грязный, едва говорящий по-русски, считает себя цивилизованным, а уродом называет именно Верещагина, который окончил университет, к тому же вообще вырос в другом климате, где подобной жары не бывает.

– Нет тюбика, – крикнул он. – Утром, когда светло будет, найду, а потом вам отдам.

Водитель махнул рукой, захлопнул дверь кабины и уехал.

Рваную автомобильную камеру Верещагин отбросил подальше, а тюбик с клеем спрятал под мусорный контейнер.

– Если бы в бараке стоял телевизор, – вздохнул как-то вечером Сергей Николаевич, – жить было бы легче. Представляешь картину? Днем навкалываешься на поле, а вечером тебя покормят, и ты садишься перед ящиком смотреть какие-нибудь заморские страсти. С теликом ведь как: знаешь, что чушь показывают, но следишь, сопереживаешь, и вроде как душа очищается, ни обиды, ни злости. Утром с новыми силами можно шлепать на работу. И так до тех пор, пока не сдохнешь. А в здешних местах никакой культурной жизни. В районе Кызылкума нет даже проводной телефонной связи, только мобильная, да и то лишь в городах и близлежащих к ним поселках.