— Душа… — сказал Багров. — А нам говорят никому ваша лирика сейчас не нужна. Под подушку ее спрячь и никому не показывай.

— Кто говорит?

— Да вот, критики говорят. Редакторы.

— А у вас один должен быть критик и редактор. — Артем положил свою большую темную ладонь на грудь. — Вот оно тут стучит. Его и слушайте. […]

В 1935 году я приехал поступать в Литературный институт, но оказалось, что поторопился. Приехал на два дня раньше, и общежитие еще не было приготовлено. Все это я узнал от швейцара в Доме Герцена, где находился институт. Я позвонил Артему.

— Ты что, — услыхал я знакомый басовитый голос, — адрес забыл?

— Я стесняюсь.

— Ну и дурак. Приходи сейчас же. Тут недалеко. Как выйдешь, сразу налево и по Тверской […]

Он встретил меня в маленькой прихожей и вместо приветствия обругал за то, что сразу же не приехал к нему. Но как-то равнодушно обругал, или как мне показалось, рассеянно, словно был чем-то очень озабочен.

— Тут у меня, понимаешь, киношники. Сценарий писать меня обучают. Каждую ночь ездят. Дернула меня нелегкая. Одной водки выжрали бочку. Мне не жалко, да работать не дают. Все учат…

В большой тускло освещенной комнате было мало мебели и оттого она казалась пустой. Одна стена от пола до потолка занята стеллажами из простых, некрашеных досок. Стеллажи туго набиты книгами. Тут же высокая, тоже некрашеная лестница, прислоненная к полкам, как к стене. Чтобы не скользила по паркету, концы лестницы вставлены в детские резиновые галошки. В углу стол под серой скатертью. В другом углу, у окна, большая зеленоватая тахта. На подоконнике телефон.

Дверь в соседнюю комнату не плотно прикрыта. Там яркий свет и громкие, явно нетрезвые голоса.

— Вот они. Меня учат, друг друга учат, — прогудел Артем и спросил: — К ним пойдешь, или спать будешь?

— Я в Москву не спать приехал. […]

Комната, где заседали киношники — длинная и узкая, как коридор, была артемовским кабинетом. У окна большой письменный стол, стопки рукописей, книги с закладками. Слева большой стеллаж, набитый старинными книгами. Но это я разглядел потом, на другое утро, потому что сейчас совсем другое заняло мое внимание. Я был жаден на новые встречи, зрелища, впечатления, но все, что я тут увидел, поразило меня своей новизной и необычностью.

Посреди комнаты на большом потертом ковре стоял детский столик, такие теперь называют журнальными. Столик тесно заставлен стаканами, тарелками, бутылками. Все, что не поместилось на столике, стояло под ним на полу и еще где попало. Посреди столика разместилась большая суповая миска с остатками кислой капусты. Вокруг прямо на ковре сидело несколько человек или совершенно лысых или крайне волосатых. Все без пиджаков, некоторые в пестрых распахнутых жилетках и почему-то у всех засучены рукава, словно тут собрались на пир разбойники, какими их изображают в небогатых театрах. Артем Иванович был трезв.

Заметно было, что все устали от разговоров, от выпивки, отяжелели и хотели спать. На меня они не обратили никакого внимания. Потные лица блестели при свете яркой лампочки без абажура. Табачный дым слоисто ходил над пирующими.

На рассвете все разъехались, я спал на диване в большой комнате. […]

Утром я вошел в кабинет, прибранный, проветренный.

У окна стоял Артем и разглядывал толстую книгу. Именно разглядывал, медленно перевертывая пожелтевшие страницы с крупным старопечатным текстом. Узкие глаза его, прикрытые монгольскими пухлыми веками, светились торжествующе…

— Вот, — сказал он, не отрываясь от книги, — что ни слово, то удар колокола. Слушай.

И он прочел, выговаривая каждую букву: «Доколе нам терпеть, протопоп? — До конца протопопица, до конца».

— И он все вытерпел и не только вытерпел все муки, он еще неистовое геройство совершил — написал об этом! Чем и утвердил себя на веки веков.

Артем положил ладонь на шершавую страницу как бы пожимая могучую руку славного бунтаря Аввакума, на века заклеймившего своих царствующих и холуйствующих врагов.

— Все может погибнуть, но что сработано пером, то останется.

Положив книгу на стол, он подошел к полке.

— Вот это все Ярмак, да Ярмаковы походы, всякие временные приметы, все это надо знать и видеть самому. А главное, без чего никакой правды не расскажешь — говор. Это в нашем деле главное — передать, как люди говорят. У каждого времени свой говор и у каждого селения — свой. Я по тем ярмаковым местам походил и поплавал для того только, чтобы увидеть, как тут шла и как плыла его ватага. А говору того, конечно, не услышишь теперь. Говор вот он, в книгах только и слышен.