Ричард вздохнул. Он был молод, строен, среднего роста, с курчавыми белокурыми волосами. В тонких чертах его лица сквозила какая-то настороженность; на веках и изгибах ушных раковин проглядывали тонкие голубые венки. Выражение лица было целеустремленным, немного насмешливым, однако лишенным — пока еще — коварства хищника городских джунглей. Жены у Ричарда не было, да и подружки тоже. Мрачно это как-то, подумал он, — одни лишь шлюхи с сухой щелкой.

Смаковать эту мысль ему не хотелось — так было противно, что даже горечь во рту появилась. На самом деле молодой Ричард вовсе не был черствым грубияном. Слегка кашлянув, он сглотнул, ссутулился, вздрогнул и затем последовал тем же путем, которым только что вышел Тодд Рейзер, закрыл дверь и принялся спускаться по винтовой лестнице, покрытой оранжевым ковриком, пока не очутился в баре.

Время коктейлей подходило к концу, и атмосфера в баре клуба «Силинк» была по меньшей мере тяжелой. Последние пару часов толпа раздавленных суровостью действительности, озлобленных жизнью и обиженных на судьбу напряженно работала над тем, чтобы утопить свои тяготы в боксах для сенсорной депривации, полных алкоголя. Квалифицированную помощь в проведении этой безальтернативной терапии оказывал им шеф-бармен заведения, Джулиус. Он выписывал пируэты за зеркальным стеклом барной стойки, выделывая па с бутылками виски, джина и водки, снимая оные с полок и наполняя стаканы, бокалы и стопки. Он танцевал канкан с шейкером, ламбаду с кубиками льда и чарльстон с бутылками пива. Двигался Джулиус быстро и легко. Его ярко-рыжая шевелюра походила на лужайку, выстриженную по проекту какого-нибудь кубиста от ландшафтного дизайна, в ушах красовались серьги в виде яшмовых гвоздиков, а рубашка, фартук и даже оправа очков были безупречны и сияли изяществом и совершенством. Выправка Джулиуса столь неопровержимо говорила о высшем классе,что — как частенько бывает — в сравнении с ним члены престижного закрытого клуба «Силинк» выглядели какими-то потрепанными.

Все это Ричард имел счастье наблюдать, стоя в небольшом фойе возле бара и собираясь войти внутрь, для чего ему пришлось чуть ли не вскарабкаться на высокий дверной порог. Из-за этих-то порогов и общего функционалистского декора заведения — оголенных ламп, окруженных плетенками из проволоки, ярко-оранжевого коврового покрытия под ногами, мебели с ножками из стальных трубок, привинченных к полу, — в сочетании с непрерывным вибрирующим гулом, присущим этому месту, клуб и получил свое морское название. Ибо располагался он в здании, расположенном непосредственно над миниатюрной веткой метро Почтового ведомства, и специальная комиссия решила извлечь, так сказать, тематическую пользу из муниципальной необходимости. Но важнее другое: пребывание в клубе с морским названием порой было не легче, чем в открытом море.

И тут Ричарда накрыла с головой волна посетителей. Рекламщики, телевизионщики, редакторы, композиторы, сочиняющие джинглы для рекламных роликов, актеры, эти самые ролики озвучивающие, пиарщики, дизайнеры-консультанты, девушки из галерей, рекламные художники и просто бездельники с деньгами и связями. Это и были завсегдатаи клуба «Силинк». Казалось, все они курили, пили, принимали вычурные позы, то и дело вертя головой, словно надеясь разглядеть более выгодные прожекты за затылками — или телами — собеседников.

Ибо тенденция смотреть по сторонам, а не вглядываться в лица ближайших соседей, была настолько присуща обитателям клуба, что в результате получалось нечто похожее на «мексиканскую волну», когда болельщики на трибунах стадиона попеременно встают и садятся, создавая «круг на воде». Ричард позволил волне пытливых взглядов обрушиться на него, впитав все до капли. И сам, тем временем, принялся внимательно изучать комнату, чтобы рассмотреть всех присутствующих и вычленить в толпе тех, кого знал, кто заинтересовал его и кому было что предложить.

Однако Ричарду не пришлось долго выдерживать наплыва людского внимания, ведь в обычном своем углу сидел Белл, а подле него — божественная, недоступная и от этого еще нестерпимей желанная Урсула Бентли. Пульс Ричарда учащенно забился — лысый тип в тренчкоте был забыт в тот же миг. Тодд Рейзер тоже был с ними, равно как и прочие прихлебатели. Прозрачные черные глаза Белла встретились с глазами Ричарда с расстояния десяти метров — с крошечного стеклянного горизонта, образованного краем бокала мартини, который держал в руках Белл. Белл поднял палец и постучал им ровнехонько по центру собственного лба. Это был фирменный жест Белла — во всяком случае, один из. Он означал: «Можешь приблизиться»… или, точнее: «Пожалуй, я снизойду до общения с тобой». Ричард поспешил к нему.

Разумеется, об одной группе посетителей клуба я не упомянул выше. О той самой, малозначительным членом которой и являлся Ричард. А именно: поденщиков от журналистики, ибо если и был raison d^etre [2] клуба «Силинк», то лишь в генерировании темной и сырой атмосферы, столь плодотворной для грибницы полуночных сплетен. Словом, сырой погреб большого города.

Соотношение поденщиков от журналистики и прочих посетителей клуба составляло приблизительно один к одному. О нет, то не были журналисты с принципами или закаленные в боях репортеры. Никто и не думал о том, чтобы не так сильно нагибаться над барной стойкой, дабы ослабить давление на шрам от заряда шрапнели, настигшей его, когда он освещал Балканский кризис. Никто не кучковался в уголке, чтобы на полном серьезе изложить остальным, что она думает по поводу неокейнсианских тенденций в деятельности Министерства финансов (в частности, в новых ограничениях на выдачу займов в государственном секторе экономики). Абсолютно ничего похожего.

Поденщики от массмедиа, собиравшиеся в «Силинке» потрепаться в баре, потрескать в ресторане, «повтыкать» в телевизионной, попинать мяч в комнате для игры в настольный футбол и поплестись в сортир — занюхать щепотку «порошка», занимали совершенно иную нишу в пищевой цепи массовой культуры. Они промышляли передачей избитого, трансляцией банального и распространением никому не нужного. Они писали статьи о статьях, делали телепрограммы о телепрограммах и комментировали чужие высказывания. Они вращались в самых поверхностных, самых тонких и эфемерных слоях околокультурной рефлексии, постоянно разыгрывая диалоги общества с совестью, безусловно, имевшие резонанс — но не громче, чем от постукивания скрепкой по одноразовой тарелочке из фольги.