— Да. В дупелину пьяный, он перескакивал с пятого на десятое, объяснял, что сам не может справиться, потому что ему в мозг имплантировали передатчик. Но при этом был в состоянии дать мне продолжительный, связный отчет на тему того, чем вызвано его отклонение.

— И чем же?

— Благодаря блестящим успехам в школе он получил место в Кембридже, когда ему было всего семнадцать. Пока Кабир изучал философию и физиологию, на него вышел рекрутер из МИ-6. Кабиру, как иммигранту во втором поколении со всеми вытекающими отсюда последствиями, льстило это внимание, и он откликнулся на предложение. И настолько рьяно, что в итоге вступил в ряды Службы и в течение длительных каникул прошел тренировочный курс в их штабе, по итогам которого ему дали задание.

— Но почему, — удивился Элмли, — почему они были в нем так заинтересованы?

— Прошу тебя, Дэвид, запомни: для Баснера и еще нескольких врачей это просто галлюцинация. Короче, по окончании обучения его уговорили взяться за выпускную работу, заняв пост в Тель-Авиве. Израиль! Ты можешь себе это представить — британский мусульманин, почти ребенок, в Израиле! Вообще, по его словам, произошло следующее: днем он присоединился к сбитым с толку салагам, или кто они там, а ночью проник в одну из многочисленных группировок воинствующих израильских арабов, которая была связана с экстремистами «Хамас».

— Хочешь доесть мою треску? — Элмли потыкал рыбу вилкой. — Мне ее не осилить.

— Нет, не хочу я твою вонючую треску. Скажи мне, — Шива уставился на него, — неужели тебя это все не цепляет, и ты не находишь это хоть сколько-то интересным?

— Ну… Да, нахожу, просто ты мне столько всего рассказал о галлюцинациях твоих пациентов…

— Это особый случай. Напугав его до сумасшествия, несчастного ребенка заставляют еще глубже внедриться в группировку. Его берут на секретные сборы, проходящие на оккупированных территориях, где люди в кефиях размахивают автоматами Калашникова и клянутся убить всех евреев и американских империалистов. Ему приходится давать жуткие клятвы и участвовать в террористических нападениях. И тогда случилось неизбежное…

— Палестинцы раскусили, что он британский агент?

— Нет-нет, гораздо хуже… Однажды ночью, когда его проводили обратно через КПП, он был схвачен израильтянами. Тем, кто его допрашивал, он выдал заранее заготовленную версию, однако Британская разведка отрицала знакомство с ним, в итоге он оказался брошен на произвол судьбы в страшных застенках пыточных камер Моссада.

— Держась за…

— Ни за что не держась, Дэвид. Если ты не веришь, что подобные места существуют, то мир, в котором ты живешь, представляет собой детскую игровую площадку, где самая большая опасность заключается в том, что не выдержат наколенники! Нет, они пытали его, эти головорезы, и, ясное дело, в конце концов он сломался, согласился со всем, что ему вменяли в вину, и суд Линча приговорил его к тюремному заключению навеки.

Шива сделал паузу, отчасти для создания эффекта, отчасти чтобы ввести собеседника в нужное состояние. Элмли смотрел в возбужденные, настороженные глаза Шивы, пока тот внимательно изучал бледные, как сыворотка, лица врачей-стажеров, заигрывавших с работницами столовой, которые, все как на подбор, были в нейлоновых сетках для волос. Элмли стало интересно, задумывается ли теперь Шива о своем браке. Если бы только Шива не прогнулся под давлением родителей, а ему самому — неизвестно каким образом, чудом — посчастливилось бы оказаться в нужное время в нужном месте, тогда, возможно, сейчас именно он делил бы ложе с несказанно прекрасной Свати? Элмли представил, что ее воздушное тело не оставляет складок на брачном матрасе, а когда она поднимается — словно высушенная головка одуванчика разлетается от порыва весеннего ветерка…

— Ты меня слушаешь?

— Да-да.

— Так вот, я говорю, мало того, что израильтяне пытали беднягу чуть ли не до смерти в своем вонючем гулаге, так в конце концов они натравили на него совсем уж матерых бандитов.

— Слушай, Шива, ты правда увлекся, кто угодно, услышав тебя, решит, что ты антисемит!

— Это галлюцинация, Дэвид, не забывай, всего лишь галлюцинация. Итак, его окончательно доконали, и Кабир заболел, причем так сильно, что казалось, вот-вот умрет. Потом, спустя еще черт-те сколько, пуделя Ее Величества явились и начали разнюхивать, что да как. Очевидно, одно дело — подвергнуть кого-то из своих пыткам и унижениям, другое — довести его до смерти: сразу же волна недовольства — семья пострадавшего выражает подозрения и намерена обратиться в прессу. Минуту назад Кабир еще находился в израильской тюрьме, но вот он уже летит Британскими авиалиниями из Бен-Гуриона и через несколько часов оказывается у себя дома в Бирмингеме. Правительство, натурально, все отрицает, никакой официальной компенсации. А теперь представь, мой дорогой Дэвид, что это счастье приваливает в Государственную службу здравоохранения. Заходит в приемную к Баснеру. И что, ты думаешь, он решает?

— Ну, он… я не… наверное…

— Ты что, Дэвид, ты не мог столько лет слушать мои лекции по психиатрии и так ничему и не научиться.

— Ну, наверное, он поставил ему диагноз шизоида и прописал какие-нибудь лекарства.

— Именно! Именно так этот боров и поступил, равно как и прочие психиатры, общавшиеся с больным. Никто из них не удосужился проверить достоверность его историй, никто не почесался нормально обследовать бедолагу, никто не озаботился связаться с семьей пациента и услышать их версию случившегося. Баснер с его крепнущей год от года уверенностью в экзистенциально-феноменологическом подходе к лечению душевных расстройств — самый страшный, самый вредоносный и эгоистичный лицемер, но остальные так называемые целители, которые контактировали с этим человеком, почти настолько же…

— А ты сам, — вставил Элмли в очередном припадке самодовольства, желая закрыть тему, дабы спокойно решить, что выбрать: яблочную запеканку или маленькую, обернутую целлофаном тарелочку с сыром и печеньями.

— Я в наибольшей степени, само собой. Я обследовал Кабира, взял у него анализ крови, связался с его семьей, пообщался с ними, я даже пробился сквозь бюрократов из Министерства иностранных дел и Министерства по делам Содружества — какой эвфемизм! — и знаешь, что я обнаружил?