Чтобы угодить отцу, подумал Шива. В ранней юности, когда они с отцом были ближе, Дилип Мукти посвятил сына в свою интеллектуальную святыню и начал брать его с собой в длительные и бессмысленные поездки на общественном транспорте, ставшие выражением доверительности их отношений. Отец и сын искали прибежища, чтобы подобраться ближе друг к другу. Сонные не в часы пик электрички глухо грохотали по рельсам в сторону Беркхэмстеда, Чертси и Эмершэма; автобусы «Грин-лайн» катили по глубоким туннелям и дорогам Кентиш-Уилд; вечное метро, лондонские городские автобусы, все пути были открыты отцу, стоило ему махнуть своим удостоверением. Во время этих непонятных разъездов Дилип Мукти говорил, а Шива слушал. Глядя на дома у обочины — каждый с полоской сада, пятном сарая, промельком оранжереи, ребенком, выхваченным в момент игры в мяч, — Дилип рассказывал сыну о своем детстве в шипящем логове ядовитых змей — религиозных политиков высшей касты. Имена — Вивекананда, Рамакришна — почти ни о чем не говорили мальчику, секты, которые упоминал отец — Арио и Брама-Самадж, — казалось, не имели никакого отношения к миру Шивы, состоявшему из клик, крикетных команд, гребли на каноэ по водохранилищу Уэлш-Харп и ухаживаний на школьных дискотеках.

Так же далека была от Шивы основная дилемма всей жизни его отца — продолжать ли ему семейные традиции или окончательно порвать с этим. Дилип Мукти хотел убедить Шиву, что в его возрасте нужно интересоваться исключительно тем, может ли истина примириться с древними религиозными практиками или же ей стоит принять реалии современности. А Шиву занимала лишь мерзость откровенной порнухи, ходившей по рукам в школьных туалетах для мальчиков. Неужели правда, что у девочек, на которых он смотрел сквозь романтические линзы пастельных тонов, были такие же зияющие раны под их юбочками, больше похожими на набедренные повязки?

Дилип Мукти говорил о себе в манере, исключавшей личные местоимения. «Что делать? Куда пойти? Одно дело бастовать, совсем другое — понимать, чего ради. Податься в Англию? Многие уже рванули из экономических соображений, но из соображений мировоззрения? И что дальше?» Годами позже Шива понял, что это был просто способ общения на втором языке, но тогда отцовские воспоминания носили характер откровений, как будто их изрекал новоявленный Рамаяна.

Дилип Мукти мог бороться с узами своей касты, класса, культуры и нации, но не мог отказаться от джнаны, способа познания мира. В косматых лицах мыслителей эпохи Просвещения отец Шивы отыскал еще одну разновидность смирти — того, что держится в памяти — и старался запомнить ее, создавая свою собственную устную традицию при передаче сыну.

О, эти бесконечные путешествия! Дорога туда и обратно, во время которой отец разглагольствовал о Дарвине, Милле, Марксе и даже Фрейде, с томиком «Эвримен» [45] — свидетельство важного мыслителя, — лежащим, как бутерброд, на коленях в раскрытом виде и обнаруживающим начинку образованности. Почему Шива стал врачом? В угоду отцу. А почему психиатром? Не просто чтобы угодить отцу. К этому ли призывал Дилип Мукти в ответ на мили гудрона и стальных рельсов? Воспользоваться высшими способностями рассудка, дабы вычленить иррациональное, отделить его и уничтожить? Мартышек — в клетки, слонов — таскать тяжести, тигров — пристрелить, змей — укротить. Полный, вечно зарождающийся вновь, меняющий форму индуистский бестиарий станет подходящей пищей для его наследника на стезе психолога-вивисектора.

К тому моменту, когда Шива подошел к поезду, Дилип Мукти почти полностью вернулся в свое прежнее состояние. Его брюки были взрезаны по швам и превратились в лунги. Он даже забросил садоводство, заявив, что «земля не родит». Но Шива понимал, что теперь, приближаясь к концу жизни, отец боялся загрязнения. Боялся, что контакты с Джоном Иннесом на предмет посадок могли лишить его шанса достичь просветления иного рода. Итак, подобно Эдипу, будучи преисполненен самых лучших намерений, Шива вдруг обнаружил, что совершает отцеубийство. По контрасту с тем, что Дилип снова облачился в религиозные одежды предков, белый пиджак Шивы выглядел высокомерно и был оскорбительной частью вооружения его личности.

В последние годы жизни, несмотря на женитьбу Шивы на Свати, Дилип часто вспоминал о позоре сына: о его жалкой интрижке с «английской девкой». Казалось, Дилип верил, что именно этот импульсивный акт коренным образом изменил статус всего клана Мукти и в сильной степени повлиял на решение — не совсем его собственное — покинуть Индию и искать правды на Западе. Когда прочли завещание усопшего, выяснилось, что исполнение его последней воли — доставить прах в Варанаси, где развеять над Гангом, — было возложено на плечи шурина Джаеша. Шива остался в Кентоне, удивительным образом реинкарнировав в воображаемый образ отца, некогда им же отвергнутый.

«Почему, отец? — громко вопрошал Шива, стоя у цветочного киоска неподалеку от станции. — Почему ты не мог любить меня так, как положено отцу? В конце концов, я был твоим единственным сыном». Но тень Дилипа, так долго маячившая на периферии мутнеющего воображения Шивы, теперь пропала из поля зрения. Шива купил билет, сел в поезд и промучился всю дорогу до города.

Как бы там ни волновались в больнице, желание снова увидеть Мукти в ближайшее время было пропорционально потребности в его услугах. Едва ли задавленным коллегам Шивы было дело до того, свихнулся он или нет, все, что их занимало, — ответственность за несметное количество больных, которую он взвалит на свои плечи. Больных вроде Дарлин Дэвис: утром портье обнаружил эту молодую женщину в глубоком обмороке, она лежала возле урны, полной медицинского мусора, неподалеку от входа в отделение экстренной медицинской помощи. «У нее уровень гемоглобина — шесть. Шесть!» — воскликнул помощник Шивы, заглянув в ее записи, и нырнул обратно в свою нишу.

Дарлин Дэвис слишком хорошо подходила для «Сент-Мангос». В обтягивающей черной одежде и с пепельно-черными волосами а-ля Штруввельпетер [46] она сочетала все готические атрибуты в одном мрачном обличии. Ее кожа была настолько белой, глаза настолько запавшими, а рот до такой степени синюшным от помады, что, подвернись Шиве гроб, он бы не задумываясь запихнул ее туда. Дарлин Дэвис сидела, раскачиваясь на собственной заднице, обернутая в собственные конечности, пока он ходил туда-сюда и задавал всякие вопросы. Как она умудрилась потерять так много крови? Понимает ли она хоть приблизительно, что с ней не так? Кто был ее лечащим врачом? Сначала она вела себя, как многие военнопленные психических войн, отрицая все, кроме собственного имени и половой принадлежности. Только когда Шива начал беседовать сам с собой — «Я всегда жил в окружении семьи или с друзьями, но мне интересно, что этот такое — жить одному», — Дэвис откликнулась: