Я по-прежнему молчал.

Да Терехин и не нуждался в моих оправданиях. Он занимался другим: вставлял мне, как он сам любит выражаться, «в мягкой французской манере». Но вставлял по полной программе.

Волкодав, конечно, был прав на все сто — свидетеля нельзя было отпускать до приезда опергруппы. Но я помнил, как расспрашивал Николая Сергеевича, когда примчался сюда первым. И как потом он, считая, что я не вижу его манипуляций, сунул под язык таблетку валидола. Я ведь знаю, что без лекарства он из дома не выходит.

Вот тогда-то я его и отпустил.

А теперь вот чувствую себя перед Волкодавом как щенок, бесстыдно нагадивший в чужой гостиной на персидский ковер. Как будто взял — и специально отпустил настоящего преступника, замочившего невинного егеря. Хотя в отличие от майора Терехина я не первый год знаю старого Бутурлина и, хоть застрели ты меня, представить его в роли хладнокровного убийцы ну никак не могу.

— Струхнул твой Бутурлин, когда труп обнаружил? — без улыбки спросил Терехин, но тон при этом слегка сбавил.

— Наверняка испугался. Но по его виду я бы не сказал. Он хорошо держался.

— Ладушки, Михайлишин. Потрясем твоего старикана, хоть ты его и отпустил… Попозже. У тебя все?

— Нет, не все. Вот что я выяснил у Бутурлина, товарищ майор. Покойный Пахомов ведь из гостей шел. А в гостях-то он вчера был как раз у Бутурлина. Они старинные приятели.

Терехин внимательно посмотрел на меня. Задумался.

— А это ты тоже самостоятельно выяснил, сынок? — тихо спросил он, выделив слово «самостоятельно».

— Нет. Это мне сам Бутурлин сказал.

— Без нажима?

— Сам. Сразу же. Это было первое, что он мне сказал, когда я сюда приехал.

— А ты говоришь, сынок, мыслей нет, — удовлетворенно сказал Терехин, оскалив белоснежные, как у двадцатилетнего, зубы. — Вот тебе и первая зацепка. Обязательно потрясем твоего бегуна. Время смерти определили?

— Доктор Вардунас как раз этим занимается. Я ему сказал, чтобы тело на берег не вытаскивали, пока вы не приедете и сами не осмотрите.

— Тело, сынок, я уже осмотрел, — ворчливо сказал Терехин. — Тело как тело, ничего особенного.

А вот тут он слукавил.

Способ убийства был необычен, и он это прекрасно понимал. Просто сейчас Волкодав зол на весь свет, потому и лается. Я знаю: он всегда злится, когда какое-нибудь серьезное дело, особенно убийство, начинает раскручивать. Не любит Волкодав убийц. Ох, не любит. Не завидую я тому, кто егерю горло перерезал.

Он достал из кармана плаща плоскую металлическую баночку. Открыл ее, загасил окурок о дно баночки и спрятал его туда же. Сунул баночку обратно в карман. И тут же закурил новую сигарету.

Я услышал торопливые шаги и обернулся.

— Да, вот, кстати и сам доктор, — сказал я Терехину.

Из лощины, на ходу стягивая медицинские перчатки, поднимался высокий, невероятно худой человек с длинным костистым лицом, на котором выделялся крючковатый нос. Человек был дочерна загорелый и напоминал индейца племени сиу, по ошибке надевшего элегантный костюм и модные круглые очки в роговой коричневой оправе. Это и был наш судмедэксперт — знаменитый доктор Вардунас, которого Волкодав всегда вытаскивает на убийства.

— Доброе утро, Петрович, — весело обратился индейский вождь к Терехину, засовывая перчатки в пластиковый пакет. — Пришел полюбоваться на кровавое зрелище?

— Да нет, я вообще-то по грибы отправился, — огрызнулся Терехин. — Народ говорит, белый на Касьяновой пустоши косяком пошел.

— Ну что ж, Бог в помощь, Петрович, — невозмутимо парировал доктор.

— Когда предположительно он умер, доктор? — спросил Терехин, глядя мимо Вардунаса в сторону ручья. Увидев, что Терехин разговаривает с доктором, к нам немедленно подошли и остальные члены опергруппы.

— Думаю, что не более шести-семи часов назад, — сказал Вардунас.

— Значит, где-то в районе полуночи?

— Вроде того. Точнее сейчас трудно определить — труп всю ночь пролежал в холодной воде.

— Причина смерти?

— Шок. Потеря крови. Практически мгновенная остановка сердца. Точнее скажет патологоанатом. Дай сигарету, Петрович, — попросил он Терехина.

— Ты ж вроде как бросил?

— Бросил. И начал.

Терехин молча протянул ему пачку. На меня они не обращали ни малейшего внимания — словно я был не человек, а клен на обочине.