В геенне огненной под Ковелем были сожжены и развеяны по ветру отборные силы императорской гвардии. Время жизни человеческой измерялось днями, часами, минутами. Потери были огромны, цели не достигнуты.

Свидетельствует полковник Ходнев:

«Роты шли вперед – „по-гвардейски“: цепь за цепью; мерно, настойчиво; упорно… Впереди офицеры, в золотых погонах, с полковыми знаками на груди. За ними солдаты с отличительными кантами на защитных рубахах. Шли, умирали, а за ними также доблестно волнами перекатывались резервные роты. <…>

Все командовавшие ротами при прорыве были убиты или ранены… От Е[го] В[еличества] роты, бывшей в первой линии, осталось в строю – из числа около двухсот человек – всего лишь не более десятка. <…>

Солдатский состав, незадолго до этого приведенный в блестящее состояние… – был уничтожен весь, в несколько часов…

Овладеть Ковелем – этим важным в стратегическом отношении узлом путей – не удалось. <…> Винить солдат и офицеров не приходится: и те и другие честно исполнили свой долг, и тому доказательством – бесчисленное количество новых могил по всему гиблому болоту реки Стохода» [252] .

Не успел Слащев привыкнуть к капитанским погонам без звездочек, как через месяц вышел приказ о его производстве в полковники за боевые отличия. В тридцать лет стать полковником гвардии – это значит почувствовать в своих руках знамя Бонапарта.

Он был отравлен войной. Он ничего более не хотел, кроме войны, подвига, победы, славы.

Революция, начинавшаяся под лозунгом «Долой войну!», была ему врагом. Но в ее сумбурных водоворотах он скоро почувствовал наполеоновскую стремительность.

В июле 1917 года, в разгар перетрясок по военному ведомству, устроенных Керенским, полковник Слащев был назначен командиром Московского полка (бывшего лейб-гвардии, теперь – просто гвардейского). К этому времени он, надо полагать, не сомневался: будет война Гражданская. Он был готов к ней и не боялся ее. Вскоре после Октябрьского переворота Слащев отправился на Дон. От Тарнополя, где он участвовал в последних боях с немцами и австрийцами, до Новочеркасска ближе, чем до брегов Невы. Да и не с тыловыми же крысами, советскими и учредиловскими, зимовать ему в Петрограде!

К Добровольческой армии он присоединился не позднее января 1918 года. В марте – апреле – на Ставрополье, собирает офицеров в отряды. Его увлекла, не могла не увлечь эта странная, неправильная, партизанская, лихая война. В мае он уходит от «добровольцев» – к кубанцам в отряд Шкуро; после признания кубанцами власти Деникина становится начальником штаба в дивизии черкеса Улагая, развернутой из того же отряда. И под трехцветными знаменами Добрармии это – вольница, а не регулярное войско. Ни формы, ни уставов, лишь бросок, натиск, успех. Он хочет своего войска – что ему должность начштаба! Он сам себе боевой вождь. Под его командой соберутся такие же охотники за боевой удачей.

Отряд, который он собрал, уже в ноябре 1918 года был назван Первой отдельной кубанской пластунской бригадой. Через три месяца бригада выросла в дивизию. Впрочем, эти дивизии и бригады по численности были в разы, а то и в десятки раз меньше дореволюционных. Не числом воевали, а ярым и переменчивым духом.

1919 год. Слащеву – тридцать три. Он стремительно вырывается в первые ряды героев Белого движения, в обход «их превосходительств» и «высокопревосходительств». Он не просто вождь, он – свой вождь, яркий вождь, необыкновенный вождь.

Из рассказов о Слащеве, собранных генералом Аверьяновым:

«Слащов после развала императорской армии и в эпоху гражданской войны никогда не носил военной формы с погонами… На вопрос [Деникина] „Почему?“ Слащов ответил: „Добрармия живет грабежом, не следует позорить наши старые погоны грабежами и насилиями“. <…>

Вместо царской военной формы Слащов носил опушенный мехом белый доломан или казакин без погон и без отличий, накинутый на плечи красный башлык и папаху, а вместо шашки имел всегда в руках толстую сучковатую дубинку. Не менял он этой формы и не надевал погон иногда даже и в официальных случаях. <…>

Держал себя Слащов с офицерами и солдатами очень просто, доступно, всякий мог смело обратиться к нему с правдивыми словами во всякое время и при всяких обстоятельствах. Жил тоже очень просто, в самой скромной обстановке, почти по-спартански, в обыкновенном вагоне» [253] .

Ответ Слащева (через адъютанта) на бесчисленные запросы крымского гражданского губернатора Татищева о положении на фронте под Перекопом 24 января 1920 года, после отражения атаки красных: