Но когда он вошел, она почувствовала, что это ложный образ. Он вступил в эту тихую комнату так, что стало ясно: он находится здесь по праву.

— Здра-асте, — сказал он со слабым отзвуком прежней беспечной манеры. Затем снял мантию и бросил ее на диван возле мантии Гарриет, а шапочку положил на стол.

— Я нашла вашу записку, когда вернулась. Значит, вы прочитали письмо?

— Да. Простите, что вам пришлось столько с ним возиться. Я в любом случае собирался в Оксфорд и решил приехать поскорее, чтобы повидать вас. Рассчитывал зайти еще вчера вечером, но не смог отвязаться от разных людей и, кроме того, решил, что лучше предупредить вас о своем появлении.

— Хорошо, что вы приехали. Садитесь.

Она подвинула ему кресло, и он довольно тяжело в него опустился. Ее кольнуло странное волнение — в ярком свете она заметила, как он осунулся, как заострился его подбородок, виски, скулы.

— Питер, вы выглядите так, будто устали до смерти. Что вы делали все это время?

— Разговаривал, — ответил он с досадой. — Слова, слова, слова. Все эти бесконечные недели. Я профессиональный забавник министерства иностранных дел. Вы не знали? Ну, знайте. Они нечасто зовут, но я стою в кулисах, готовый мчаться по первому зову. Если что-то случается — скажем, какой-нибудь секретарь младшего секретаря, у которого плоховато с тактом и еще хуже с французским, умудряется неловко выразиться на торжественном обеде, — то дежурный краснобай тут же спешит на помощь, чтобы все снова пришли в хорошее расположение духа. Я приглашаю людей на ланч, рассказываю им забавные истории, привожу их в благодушное настроение. О боже! Что за игра!

— Я не знала, Питер. Я только сейчас обнаружила, что в своем эгоизме вообще ничего не знала. Но как непохоже на вас — говорить с такой горечью. Вы выглядите…

— Не надо, Гарриет. Не надо говорить мне, что я выгляжу на свой возраст. Это никуда не годится. Вечная ребячливость — мое главное дипломатическое оружие.

— Вы выглядите так, будто не спали неделями.

— Боюсь, так оно и было. Я думал… в какой-то момент мы все думали, что может что-то случиться. Ужасная, грязная свара. В один вечер я даже сказал Бантеру: «Вот оно, надвигается — сержант, я в армии снова». [204] Но в конце концов оно просто откатилось с громким хлопком. Пока что.

— Благодаря краснобайству?

— О нет. Господи, нет, конечно. Мое-то дело было пустяковое, приграничные стычки. Не надо думать, что я — человек, который спас империю.

— А кто же ее спас?

— Понятия не имею. Никто не знает. Так всегда. Старая колымага кренится вправо, и вы думаете «ну все, конец!», потом она кренится влево, и вы думаете «пронесло», а потом в один прекрасный день она летит кувырком, и вы оказываетесь под обломками и не помните, как туда попали.

— Этого-то мы все и боимся в глубине души.

— Да. Меня это ужасает. Какое облегчение вернуться и найти вас здесь и убедиться, что все идет по-прежнему. Именно здесь и делается все настоящее, Гарриет, лишь бы все эти бездари сидели спокойно и ничего не испортили. Господи! Как я ненавижу всю эту спешку, напор, это скользкое холодное ловкачество. Все их суждения ненадежны, ненаучны, неискренни, одна сплошная пропаганда и вечный подлый лейтмотив: «Что мы с этого будем иметь?» Ни времени, ни покоя, ни тишины, а только конференции, газеты, речи, пока не разучишься слышать собственные мысли. Если бы только можно было пустить корни здесь, среди газонов и башен, и делать что-то стоящее, даже если ты всего лишь воссоздаешь чей-то забытый вздох из любви к искусству, и больше ничего.

Она была поражена тем, что он говорит с такой страстью.

— Но, Питер, я и сама об этом все время думаю! Только возможно ли это?

— Нет, невозможно. Хотя в иные моменты возвращаешься сюда — и кажется, что можно остаться.

— Расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим… [205]

— Да, — сказал он с горечью. — А дальше-то! Но они сказали: «не пойдем». Покой? Я забыл, что это такое.

— Я тоже.

Несколько минут они сидели молча. Уимзи предложил ей портсигар и зажег спичку, оба закурили.

— Как странно, Питер, что мы вот так сидим здесь и разговариваем. Помните то ужасное время в Уилверкомбе, когда мы только и могли, что обмениваться дешевыми остротами и колкостями? Ну то есть это я вечно говорила колкости, вы-то нет.

— Это все курортная атмосфера, — отозвался Уимзи. — Она всех заражает вульгарностью. Меня иногда мучает мысль, вдруг какое-то соблазнительное преступление совершится в Брайтоне или Блэкпуле, а я по слабодушию полезу его расследовать. — В его глазах снова заискрился смех, голос зазвучал спокойнее. — Слава богу, Оксфорд не располагает к пошлости, во всяком случае после второго курса. Кстати, о втором курсе: я еще не поблагодарил вас за то, что вы были так добры к Сент-Джорджу.

— Вы с ним уже виделись?

— Нет, я грозился предстать перед ним в понедельник, дабы продемонстрировать выражение лица, не сулящее никаких надежд на наследство. [206] Сегодня он куда-то укатил «с друзьями». Я знаю, что это значит. Мальчишка вконец избаловался.

— Это неудивительно. Он весьма хорош собой.

— Просто наглая мартышка, — без особого энтузиазма сказал дядюшка. — И упрекать его без толку, это в крови. Но какое характерное нахальство: буквально свалиться вам на голову после того, как вы наотрез отказались знакомиться с моей родней.