Она высвободилась и, отойдя, села на диван в другом конце комнаты. В зеркале между зачехленными шторами она видела свое помятое дорожное платье и белое лицо под растрепанными волосами.

Голос вернулся к ней, и она спросила, как он сумел быстро выехать из Лондона. Он ответил, что ухитрился — договорился; и она увидела, что он едва слушает ее.

— Мне необходимо видеть тебя, — продолжал он, сев рядом и придвинувшись ближе.

— Да, нам надо поговорить об Оуэне…

— Ах, Оуэн!..

Ее мысли снова метнулись к просьбе Софи Вайнер позволить Дарроу вернуться в Живр, дабы Оуэн мог убедиться, насколько глупы его подозрения. Нелепый совет, конечно. Она не могла просить Дарроу участвовать в подобном обмане, даже если бы обладала нечеловеческой отвагой сыграть в нем свою роль. Неожиданно ее потрясло, сколь тщетны все попытки восстановить разрушенный мир. Нет, это бесполезно; а раз бесполезно, то каждый миг, проведенный с Дарроу, — чистое мучение…

— Я пришел поговорить о себе, не об Оуэне, — услышала она его голос. — Когда ты на днях прогнала меня, я понял, что иначе и не могло быть — тогда. Но невозможно, чтобы мы с тобой расстались вот так. Если мне предстоит потерять тебя, для этого должно быть более серьезное основание.

— Более серьезное?

— Да. Более глубокое. Означающее фундаментальное расхождение между нами. Теперешнего недостаточно — несмотря ни на что. Хочу, чтобы ты поняла и имела отвагу признать это.

— Если пойму, то мне понадобится отвага!

— Да: отвага — неверное слово. У тебя есть это качество. Вот поэтому я здесь.

— Но я не понимаю, — грустно продолжала она. — Так что это бесполезно… и так жестоко… — Он было хотел что-то сказать, но она продолжала: — Никогда не пойму это — никогда!

Он взглянул на нее:

— Когда-нибудь поймешь: ты создана, чтобы все чувствовать.

— Я думала, это тот случай, когда никакого чувства не было…

— С моей стороны, подразумеваешь? — Он решительно повернулся к ней. — Да, не было, к моему стыду… Я имел в виду, что, пожив на свете еще немного, ты поймешь, какие мы все путаники и растяпы: как порой нас поражает слепота, а порой безумие — и потом, когда зрение и разум возвращаются, как нам приходится трудиться и восстанавливать постепенно, мало-помалу, то драгоценное, что мы разбили вдребезги, сами того не сознавая. Жизнь — это бесконечное собирание осколков.

Она бросила на него быстрый взгляд:

— Это то, что я чувствую: что ты должен…

Он встал, жестом прервав ее:

— Не надо — не договаривай! Люди не отказываются вот так от жизни, которую им отдают. Если не желаешь владеть моею, по крайней мере она остается мне, чтобы я распорядился ею наилучшим образом.

— Наилучшим — это я и имею в виду! Какое «наилучшим», если это обернется наихудшим для другого!

Он застонал и опять сел:

— Не знаю! Все казалось таким пустяком — неглубоким… потому я и налетел на рифы, что это было неглубоко. Я вижу всю мерзость своего поступка, как видишь ты. Но вижу немного ясней степень и пределы моей вины. Она не столь ужасна, как ты воображаешь.

Она тихо сказала:

— Я, наверное, этого никогда не пойму; но, по-моему, она любит тебя…

— Это мой позор! Что я не догадывался об этом, не исчез немедленно. Ты говоришь, что никогда не поймешь; но почему бы тебе не понять? Разве это предмет для гордости — знать так мало о том, что задевает тайные струны души? Если бы ты знала немного больше, я мог бы рассказать, не оскорбляя твоих чувств, как случаются такие вещи, и, возможно, ты выслушала бы, не осуждая меня.

— Я не осуждаю.

У нее голова кружилась от внутренней борьбы. Страстно хотелось крикнуть: «Я понимаю! Поняла, как только ты появился!» Ибо в груди ее горело чувство, столь отдельное от ее романтических мыслей о нем и говорившее о раздоре между телом и душой. Она вспомнила прочитанное где-то, что в Древнем Риме рабам было запрещено одеваться приметно, дабы они не отличали друг друга, не сознавали своего множества и своей силы. Вот так она впервые осознала инстинкты и желания, что, безгласные и незамеченные, бродили по смутным путям души и сейчас звали друг друга на мятеж.

— Ох, не знаю, что и думать! — вырвалось у нее. — Ты говоришь: не знал, что она тебя любит. Но теперь ты это знаешь. Разве это не подсказывает тебе способ, как можно склеить осколки?

— Ты серьезно считаешь, что для этого нужно жениться на одной женщине, когда любишь другую?

— Ох, не знаю… не знаю… — Сознание своей слабости заставило ее попытаться не слушать его доводы.

— Прекрасно знаешь! Мы часто говорили о подобных вещах: о чудовищности бесполезных жертв. Я готов, если нужно, искупить свою вину, но не таким способом, — сказал он и резко добавил: — Об этом я сразу должен тебя предупредить…