А теперь настало время, когда этого хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что еще можешь. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.

То были хорошие дни. Полные жизни восхитительные времена, подчиненные стремлению к цели. Ничего больше не существовало — лишь достичь ее, выполнить обязательства. Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли проницательным, а также тонким и язвительным. И как-то раз даже выдающимся.

Этого было более чем достаточно. Поэтому они с Лейлой перебрались в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, и добровольно, даже с наслаждением отдали свой талант на службу бурному миру телевидения.

Хотя когда-нибудь… Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно пребывать в мире, который создаешь сам. Он сделает большую ошибку, если это случится. Но очень важно думать, что он способен на нее.

— Берни?

— Да.

Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга:

— Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.

— Возьмут!

— Они не будут этим заниматься.

— Да имел я их!

— Нам платили тридцать тысяч долларов за одноактную драму длительностью в час, Берни. Но не за два часа выворачивания наизнанку, которое кончается в похоронном бюро.

— Я не занимаюсь изгнанием злых духов. Это печальная история, основанная на совершенно реальных фактах, возможность повторения которых с тех пор не исчезла. Не хочешь ли заглянуть в испанский район и убедиться сама?

— Они на это не купятся. Они захотят, чтобы ты все переписал.

— Я не буду иметь с ними дела!

— Но распоряжаются-то они. Нам еще причитается пятнадцать тысяч.

— Сукины дети!

— Ты же знаешь, что я права.

— Разговоры! Эти чертовы разговоры! В этом сезоне мы собираемся! Одни только споры!

— Они имеют дело со зрительным рядом. Какой бы ни поднялся шум в «Таймс», это не поможет продавать дезодоранты в Канзасе.

— Да пошли они…

— Расслабься. Поплавай еще немного. У нас большой бассейн.

Лейла Остерман глянула на своего мужа. Он знал, что означает такой ее взгляд, и не мог удержаться от улыбки. Хотя в ней проскользнула и грусть.

— О’кей, так и сделаем.

Лейла взяла карандаш и блокнот желтой бумаги, лежащие на столике рядом с ней. Берни встал и подошел к краю бассейна.

— Ты думаешь, Таннер захочет присоединиться к нам? Как по-твоему — может, я смогу убедить его?

Лейла отложила карандаш и взглянула на мужа:

— Не знаю. Джонни отличается от нас…

— И от Джоя с Бетти? От Дика с Джинни? Я этого не вижу.

— Я бы не давила на него. Все же он хищник из мира новостей. Стервятник из Сан-Диего. И я бы не хотела видеть, как он гнется. Это может сломать его.

— Он думает так же, как и мы. Как и Джой с Диком. Как все мы.

— Повторяю, не дави на него. Можешь считать, что во мне говорит интуиция женщины, которая хорошо относится к тебе, но не дави… Мы можем только все напортить.

Остерман нырнул в бассейн и проплыл тридцать шесть футов под водой к дальнему бортику.

Лейла лишь частично права, думал он. Таннер, конечно, охотник за новостями, который не идет на компромиссы, но, с другой стороны, он тонок и чувствителен. Таннер не дурак, он видит, что происходит повсеместно. И это неизбежно. Все сводится к индивидуальному выживанию. Иными словами, к возможности делать то, что тебе хочется делать. Написать, к примеру, экзорцизм, если способен на это. И ни в грош не ставить проблему дезодорантов в штате Канзас.

Вынырнув, Берни ухватился за край бассейна, тяжело переводя дыхание. Оттолкнувшись от бортика, он медленно поплыл к жене:

— Так загнал я тебя в угол?

— У тебя это никогда не получалось, — Лейла писала, не отрывая глаз от желтоватого листка бумаги. — Было время в моей жизни, когда я думала, что тридцать тысяч долларов включают в себя все богатства мира. Но бруклинский дом Вайнтрауба отнюдь не был самым крупным клиентом у банка Чейз Манхеттен.

Оторвав листок, она сунула его под бутылку пепси-колы.