— Почему сожалею? Ты парень честный, служи.

— А ты?

— Я не буду.

— Не понимаю.

— Чего тут непонятного?.. Ты там на месте. Не обижайся, Андрей, ты, конечно, и башковитый, и учился поболе моего, и читал книжек много, а все же ты меня поуже.

— В каком смысле?

— Ну, как тебе сказать… Не глупей, не глупей, а уже. Ты службой живешь, программой, уставом, приказом. А я перед совестью в ответе.

— Спасибо.

— Да ты не лезь в бутылку. Что я могу поделать, если я за всю жизнь болею.

— Я тоже. За новую.

— Вот-вот… И я не за старую. Только я так понимаю, что жизнь совсем новая никогда не бывает. Вот если бы все старые люди в один день пропали бы, испарились куда, а взамен совсем другие возникли, тогда б и жизнь была новая. А так она объявлена новая, а на самом деле середина-наполовину.

— Что же тут удивительного? Процесс закономерный — новое возникает в недрах старого, но оно растет, расширяется. Сегодня его меньше, чем завтра, но завтра-то больше будет! Вспомни, сколько в партии людей было перед Октябрем. А сейчас?

— Сейчас, если поштучно пересчитать, то, конечно, больше. Но все ли они новые? Вот в чем вопрос, друг ты мой ситцевый!

— Путаник ты, Максим.

Неожиданно тот согласился:

— А то как же? Вы узлы, как Александр Македонский, шашками рубите, а я распутать пытаюсь. Своим умом дойти. А ум чем проверишь? Одной совестью.

Шумов попросил тихо, повторил:

— Забери заявление, Максим. Не ставь свою совесть выше партийной.

— Против партии я не иду.

Он тоже ответил тихо и замолчал, задумался, глядя на медленно таявшую свечу.

Шумов обрадовался. Ему показалось, что разговор налаживается, и он решил еще больше смягчить остроту.

— Я сегодня видел Техника.

— Значит, на него нацелился?

— Мешает он людям жить.

— Доверие проявляешь?

Андрей ощутил холодок.

— Зачем ты так? Не о секретах речь. Я хотел спросить о твоей сестре.

— Она-то при чем?

— С Техником был один мой старый знакомый. Я помню, он был влюблен в вашу Таню.

— Муравьев?

— Да.

— Неужели он в банде?

— Нет. Но может оказаться. А что, между ними еще не все порвано?

— Ребенок у нее.

— Ребенок?..

— Был, — поправился Максим быстро. — Умер. А как они сейчас, не знаю.

— Узнай. Этот Муравьев может глупостей наделать.

— Вот за это спасибо. Он недавно из плена вернулся, я слышал. Простила его Советская власть. Но как волка ни корми, а он все в лес смотрит. А ты про новое толкуешь!

— Я о процессе говорю.

— А я о людях. Помнишь, Андрей, я тебе рассказывал, как родственничек мой родной меня в зимней степи разул? Когда меня в город в ученье направили. Помнишь?

— Помню.

— Жив и здоров. И не советский, не кадетский. Как ты из него нового человека делать будешь, а?

— Таких всегда приструнить можно.

— Приструнить! А башку переделать можно? Черта лысого! — крикнул Максим, — Встретились мы с ним днями, так знаешь, что он мне сказал? С усмешечкой. Ты, говорит, и до революции с фуганком да рубанком, и сейчас. Что же тебе эта революция дала?

— Выпад контрреволюционный.

— Что выпад? У него три сынка, между прочим. Все яблочки от яблони. И их приструнишь?

— Если необходимо…

— Будь уверен. Только сколько же нашей чеке существовать придется, пока всех паразитов приструнишь?

— Вот именно! А ты уходишь.

— Ухожу. Потому что считаю: процесс процессом, но, если сорняк вскармливать, никакой процесс не поможет.

— Кто вскармливает? Кого?

— Нэпмана.

— Ну, уж позволь. Мы нэпмана не вскармливаем. Мы его заставим народ кормить.

— Сами не можем?

— Сможем., Но люди устали от нужды, хотят жить лучше.

— Слышал. И думал. И думаю об этом день и ночь. Что это значит — жить лучше?

— Это понятно.

— Тебе понятно, а мне нет. Лучше, чем кто, жить?

— Лучше, чем сейчас живем. При чем тут «кто»?

— Связь прямая. На словах только гладко. А на деле я буду лучше, чем ты, а третий лучше, чем мы оба. Вот куда ваша новая политика приведет. Чего в ней только нового, вот что я никак понять не могу.