Он больше не видел ни женщин, ни машин, ни реклам. Он ломал голову над темными глубинами собственной психики. И чем дальше, тем глубже. Он убеждался, что позорная страсть убивать время бессмысленными вычислениями сильнее его разума и воли, что она бессознательна, стихийна и что, пожалуй, ее надо рассматривать как проявление властного древнего инстинкта.

И тут его озарила догадка:

«Да это же атавизм! Возврат к далеким предкам! Ведь они были машинами, счетно-решающими устройствами, и не более того. Мы происходим от роботов, а не от живых существ! Голос крови, точнее машинного масла и железа!»

В самом деле. Тысячелетия назад с Земли на эту планету были запущены одни только автоматы, вычислительные устройства. Но они сумели постепенно пересоздать себя и превратились в живые существа.

«Увы! — горестно заключил Он. — В чем-то мы остались машинами. Отсюда этот дикий атавизм, эта противоестественная для живого, для смертного носителя разума способность, вернее потребность убивать время, делать что-то от нечего делать и считать, считать, считать… Все-таки есть нечто постыдное в том, что мы происходим от машины. То ли дело люди Земли! Какое счастье происходить от обезьяны! От живого, непосредственного, глубоко эмоционального существа!»

1969

На 346 году Будущей эры некий Нарушитель совершил проступок, вызвавший всеобщее недоумение и самые разнообразные толки.

Проступок объясняли своеобразием характера Нарушителя, недоразумением, временным умопомрачением, педагогическими ошибками, которые, может быть, совершили в детстве воспитатели Нарушителя, уязвленным самолюбием, срывами в работе, неустроенной личной жизнью и даже излишне пылким проявлением добрых чувств.

Но все эти объяснения оставляли у людей той прекрасной эпохи смутное чувство неудовлетворенности. Получалось, что нужно скорее сострадать Нарушителю, чем осуждать его. Да и сам Нарушитель то ухмылялся, радуясь неожиданной популярности, то всем своим скорбным видом взывал к сочувствию.

Объяснения были правдоподобны, но оставался в этом деле некий икс, не раскрыв которого ничего не поймешь. Решение вопроса поручили электронному мозгу. Ответ пришел поразительный: «Поступок является попыткой достичь своих целей низким искательством при отсутствии чувства чести и самоуважения. Это деяние в древности назвали бы подлостью».

Ответ вызвал не только отвращение к Нарушителю, но и успокоение умов, чувство облегчения, которое приходит, когда решена сложная задача.

«Если уж в древности только исключительные преступления называли подлыми, то каким же преступлением была сама подлость!» — рассуждали все.

Преступление требовало наказания, которого не было в обычаях и установлениях того чудесного времени. Тогда решили покарать подлость по законам тех исторических эпох, когда она еще существовала на Земле.

В электронный мозг поступили все судебники, уложения, законоположения, уставы и кодексы, начиная с законов древневавилонского царя Хаммурапи. Решения ждали с трепетом, а то и с ужасом: вдруг выйдет, что Нарушителя следует повесить, четвертовать, колесовать или, обмазав медом, посадить в муравейник.

И снова ошеломляющий ответ: «Нет никаких данных, что подлость как таковая преследовалась законами. Она каралась лишь постольку, поскольку входила в состав других преступлений».

— Как? — удивилось человечество. — Неужели древние спокойно терпели такую ужасную вещь, как подлость?

Электронному мозгу пришлось переработать уйму материала, начиная с древних саг и былин и кончая пожелтевшими телесценариями. И вот пришел ответ: «Среднестатистическое наказание за подлость — пощечина, затрещина, плюха, оплеуха».

Наказание было совершено в торжественной обстановке на глазах у всего человечества, приникшего к устройствам, заменившим наши телевизоры.

На ринге Центрального стадиона в разных углах, опираясь на канаты, стояли Нарушитель и Наиболее Потерпевший. По свистку Верховного судьи (судьи сохранились только в спорте) они стали сближаться.

Наиболее Потерпевший был мрачен. «Все-таки жестокие обычаи были у древних, — думал он. — После того, что пережил, ты должен еще и ударить человека. А вдруг этот подлец сообразит после правой щеки подставить левую? Я этого не вынесу. Может, взять и по-братски поцеловать его? А если он тут же умрет со стыда за содеянное?»

Он занес руку. Человечество застонало от ужаса. Ведь люди привыкли ощущать чужую боль как свою.

И вдруг Наиболее Потерпевший опешил. Щека Нарушителя, которая должна была подвергнуться экзекуции, густо покраснела, хотя пощечина еще не была нанесена. Покраснение быстро распространилось на другую щеку, а затем и на все лицо.