— Скажи ей, что она тебя убедила и ты бросаешь курить, — посоветовал я. — Она будет очень рада.

— Врать надоело, — вздохнул шофер. — Инспектору врешь, начальнику врешь…

— Тогда скажи, что попробуешь бросить. Ты когда-нибудь бросал курить?

— Никогда! — обрадовался шофер. — Надо попробовать. Спасибо, дорогой! Скажу, что попробую бросить.

Через месяц я забивал на базе ящики с керамикой и порезал себе локоть ржавой железкой. К вечеру меня свалила болезнь (это было заражение крови) с жаром, забытьем и бредом. «Не довезем до больницы, — расслышал я голос Любови Павловны. — Не выдержит он этих ухабов, слишком слаб. Буду лечить здесь». Если б не Любовь Павловна, я бы, наверное, умер. Черная птица, отметившая конец эпохи, кружила и надо мной.

Поправившись, я в один прекрасный вечер проводил моего друга Рюрика Садокова на почту. Он хотел поздравить свою московскую невесту с днем рождения по междугородному телефону. Связь не давали. Пришлось изобразить из себя важных деятелей Академии наук, без которых никак не могла обойтись великая стройка коммунизма, благо под нашими командировками стояла подпись самого президента Академии.

Потом я вернулся в Москву, попробовал продолжить рассказ про путешествие Сергея Комарова. А тот неожиданно пожелал заменить Рюрика в его срочном разговоре и заговорил стихами:

Дальше шло обобщение: мол, все мы такие, включая лирических поэтов, ведь и они пишут «не для любимой, а для них». Я писал это в последнюю сталинскую зиму. Вдохновение веселыми волнами ни с того ни с сего набегало на меня в самые страшные дни «дела врачей» и тому подобных дел. И это было не со мной одним. В январе 1953 года Маршак покатывался во смеху, припоминая только что прочитанные ему Твардовским лихие строки про внутреннего цензора, сидящего в каждом их нас.

Я даже понес свой «Срочный разговор» в редакцию журнала «Огонек» Александру Максимовичу Ступникеру, заведующему отделом поэзии. Он с мрачным видом выслушал стихи, с улыбкой перечитал, снова помрачнел и зловеще произнес:

— Хорошие стихи. Но при вашей жизни их не напечатают.

Я собрался было найти в своих бумагах другие стихи, придумал шутливое посвящение:

Но тут я вспомнил, что уже посылал их в толстый журнал «Знамя» и получил ответ на редакционном бланке: стихи мои вне времени и потому не представляют интереса для читателей.

Но умер не я. «Срочный разговор» был напечатан летом 1953 года. А выдуманный мною Сергей Комаров увел меня из музеев, лабораторий и научных библиотек, где я корпел над диссертацией о древнехорезмийских терракотовых статуэтках, прямо в суматоху редакций и на эстрады в переполненных залах. Я каждый раз читал «Срочный разговор» с его эффектным в то время концом:

Что же касается Главного Туркменского канала, то его строительство сразу же после смерти Сталина было резко, хотя и бесшумно прекращено. Весной 1953 года мы в первый и последний раз видели колючую проволоку, пустые вышки и недостроенные, но уже заброшенные бараки рядом с нашими любимыми песками и древними крепостями. Галя с мужем вернулись в Калугу, и я ходил с ними в бор по грибы. Калмыка я больше не видел.

А вот глаза стеклянной головки с укором смотрят на меня из своей древности и моей молодости. Не переломись Время, я бы непременно добился, чтобы мне дали раскопать загадочный памятник Акча-тепе, и, конечно, опубликовал бы стеклянную головку и рассказал бы о ней все, что мог бы узнать. Но нашу работу вдоль бывшей трассы тоже свернули вместе с каналом, ибо памятникам древности в пустыне Каракум уже не было столь сокрушительной угрозы.

1952, 1992

— Куда ты едешь? — спрашивает дочка.

— В Хорезмскую экспедицию.

— А что ты там будешь делать?

Как бы объяснить ей это понагляднее? И я отвечаю:

— Копать землю ножиком.

Честно говоря, работа у нас пыльная, кропотливая, утомительная и, увы, далеко не совпадающая с романтическими представлениями об археологии.

— Метем пустыню! — горестно восклицали иные романтики, впервые попав на раскопки.