— Паяц.

— Лучшая аттестация, мой бывший друг, лучшая… Я бы очень хотел быть настоящим паяцем, но у меня другая профессия.

Амо ворвался в кабинет Андрея, размахивая букетом полевых цветов, и, смеясь, предупредил:

— Уже наслышан о романе с древовидными маргаритками на острове Святой Елены и принес в знак протеста все сорняки, но зато родимые. Как хороши цветы, пахнущие травами.

Он бросил букет на кресло, вытащил из него два василька и спросил, обнимая Андрея:

— Признаетесь в измене или присягаете на верность? Загляните в глаза моих васильков. Отвечайте правду и только правду!

Наташа долго, не скрывая, что каждая мелочь в присутствии Андрея доставляет ей радость, поила друзей чаем с домашним печеньем. А потом Амо увлек друга снова в кабинет, нетерпеливый, заряженный десятками вопросов, как предупредил он Шерохова.

— Без вас я похитил несколько вечеров у Наташи. По ее карте мы двигались за вами, и иной раз я ставил ее в тупик самыми идиотскими вопросами. Она читала мне ваши реляции, письма доходили, порой проделав причудливый путь, ведь оказии случались вроде б невероятные. Вникал я, как мог, в ваши захватывающие надежды и видел таинственный смысл даже в том, как вы писали нам или ей на самых разных бумажках. Обратил внимание, в первом же письме из Нью-Йорка вы подчеркнули зеленым два слова: «Вышли в море». И для меня забрезжила надежда вас сопровождать. Мне понравились и пряди саргассовых водорослей, что плыли мимо и мимо вас. Когда ж простыли, вы так по-детски отписали об этом Наташе. Меня обрадовало, как на Колумбовых широтах вы дышали паром, сварив картошку, нашенскую притом, как я догадался, хотя и привезли ее триста лет назад в Россию из той самой Америки, возле которой вы могли очутиться, если бы прошел вариант вашей супротивницы Градовой. Вы довольны моей понятливостью?

Андрей смеялся, сидя у окна, и думал о том, как же повезло ему, что есть у него Амо. Сам Гибаров любил говорить:

«Детей приносит, как известно, аист, а я свалился к вам с потолка. Так в просторечии обозначается верх, я-то и упал к вам из-под купола цирка для того, чтобы мы вместе при всякой погоде разыгрывали свои шарады, не предаваясь разным там грустностям!»

Андрей вытащил из-под стола коробку.

— Чур, посмотрите дома, тут кроме человечков с разных концов земли, которые случайно встретились друг с другом в Лас-Пальмасе и попросились, чтобы я их захватил с собою для вас, есть еще кое-что забавное.

— Неужели карнавальные маски?

— Вы слишком догадливы. И лишаете меня эффекта внезапности, а еще сами говорили не раз, как он отлично срабатывает в цирке. Эх, вы!

— Но, Рей, я же сам недвусмысленно намекал, что любая самодеятельная маска мне интереснее искуснейшей подделки.

— Я был в гостях у славного канарца Хезуса. Дети мне и капитану устроили сюрприз, интермедию в карнавальном духе. И маленький испанец, увидев, как я прельстился его страшноватой, на взгляд европейца, масочкой, спросил, не хочу ли я получить ее на память.

Амо с нескрываемым интересом поглядел на коробку.

— Терпение, Амо, я не могу сразу перед вами открывать все секреты. А что касается славной маски, то я уже на судне, оставшись с нею один на один, не отваживался и заговорить с ней, но прибег к помощи гениального посредника: «Поразительное превращение, если бы только можно было подсмотреть его тайну».

У Амо сквозь смуглую кожу на скулах проступила краска.

— Так это ж Гамлет говорит перед встречей с черепом королевского шута Йорика.

— Амо, вы на лету раскрываете все мои тайны.

— Они постепенно стали у нас общими, ну, не все, но некоторые несомненно. К тому же пристрастия к моменту нашего с вами дружеского «сговора» уже совпадали. И мне ль не помнить наизусть ту сцену: «Бедняга Йорик! Я знал его, Горацио».

Амо поставил правую ногу на край второй полки книжного стеллажа, оперся локтем о колено и, стоя так, прихватил левой рукой деревянную, гладко обтесанную, как кегля, кокэси, японскую игрушку. Она как раз оказалась у него под боком в этот момент.

Андрей напряженно следил за его поведением, как странно смыкалось, казалось бы, несмыкаемое.

Он вчера пытался в последний раз достучаться до бывшего своего друга, выискать в нем хоть йоту человекодушия, обрушился на себя самого, взывая к прошлому, где видел, как в перевернутом бинокле, издалека, двух юношей, худо-плохо, но шедших, казалось бы, к общей цели. Оба они мечтали исследовать океан. И в этой мечте они оба растворялись чистосердечно. Так вот вчера он, Андрей, воззвал к Гамлету, чтобы начистоту с его помощью до конца объясниться с тем, кто все растерял, с чем вместе выходили в дорогу: верность, преданность, стремление взять на поруки истину, если она окажется под ударом.

После неудачной попытки он долго бродил один по петровскому заповеднику, пытаясь справиться с горечью, захлестнувшей его, и чувством вдруг обстигшего его одиночества.

Сегодня ворвался Амо и сам воззвал к Гамлету, чтобы утвердить свое единодушие с ним, Андреем, на лету улавливая состояние старшего друга и догадываясь, как вызволить его из тенет печали.

Меж тем после долгой паузы Амо заговорил. Без пафоса, естественно, но гораздо медленнее, чем обычно, раздумчивее звучала сама интонация, и в облике проступило что-то вовсе незнакомое Андрею, как бы укрупнились черты, резче выделялись на лице глаза и рот, сильнее показалась кисть руки, в которой Амо держал череп Йорика. Никакого значения не имело, что на самом деле сжимал он кокэси, вывезенную Андреем из Иокогамы.