— Потеем, млеем, вторично рождаемся, — балагурил в парилке Сорока. — Только маленько оторвались от континентальной действительности. Без моря-океана не могу, а по суше нет-нет и тоска пробирает. И сколько ж происшествий у друзей, в семье, а мы не в курсе. Радио тут урывками фурычит — особенности природы действуют даже ему на нервы. Новостей бы сейчас хоть одну горсточку из дому, а?

А ночью Андрею привиделось, когда заметил он в океане какую-то необычно робкую лунную дорожку, свое северное, Онежское озеро.

Сами вернулись, обступили подробности давней ночи — однажды с отцом заночевали на скалистом мысу в заливе Калли-губа. Сидели у костра долго, и, сощурив глаза, Андрей, худющий подросток, ловил на свои длинные белесоватые ресницы лунные снопики. А лунная дорожка через озеро оказывалась сквозь прищур усеянной каменьями, они же будто и сами выбрасывали снопики-светы. И точно услыхал теперь Шерохов глуховатый, размеренный голос отца:

«В старину такое поверье тут было: кто очень захочет, пусть и загадает на морскую-лунную, и будет от того ему в жизни везучая дорожка-дорога». Андрей тогда промолчал, хотел чтобы отец еще поговорил о чем-нибудь таинственном, но тот больше ни слова не произнес. А сам Андрей в ту раннюю свою пору и загадал в Калли-губе на дальние моря и свои хождения по ним.

Уже вблизи берегов Австралии припомнился Шерохову рейс на другом судне, и совсем рядом он представил Ветлина. Тогда они вместе ходили к берегам Новой Гвинеи и были счастливы, проведя несколько часов на Берегу Маклая, где жил в прошлом веке долгое время ученый, путешественник Миклухо-Маклай. Судьба его перевязала Россию с Австралией. И жизненным подвигом, и любовью. Он прожил несколько счастливых лет в браке с англичанкой из Австралии, — после его смерти она вместе с сыновьями вернулась на родину.

Тут, в Сиднейском университете, хранятся и многие материалы ученого, а внуки Пол, Кеннет и Робер не жалеют усилий, сохраняя его наследие. Но для Андрея и Ветлина Миклухо-Маклай всегда оставался и человеком из их собственного детства, влюбленность эту Шерохов пронес через годы уже своих странствий.

Теперь и вспомнил, как он по-мальчишески жадно, в сущности и совсем недавно, повстречав внука Маклая — тот приехал в гости на советское судно, — чуть ли не с пристрастием рассматривал его, искал сходства со своим героем. Ветлин же отлично удумал, предложив младшему Маклаю расписаться алмазным карандашом на стекле иллюминатора в каюте Шерохова.

Было Андрею семь лет, когда отец принес ему из библиотеки книжку с рисунками самого Маклая и описанием его странствий.

Сразу запали в память удивительные сценки. Так, храбрец Маклай, попав к папуасам, обезоружил их своим спокойствием, доверием. И потом смог прожить среди них год, и другой, без друзей, без родных, относясь к ним справедливо, с уважением и заботой. Силу его личности, обаяние почувствовали сами бонгуанцы. Мог ли тогда вообразить Андрей, что вот побывает в краю Маклая?! А проведя всего несколько часов среди папуасов, он поразился, различив в их языке отзвуки русских слов. Папуасы помогли ему и Ветлину соорудить памятник Маклаю на мысе Гарагаси. Матросы возвели его на берегу из трех бетонных блоков, плиты из нержавейки. На ней-то корабельный искусник заранее уже вывел по-русски и по-английски слова благодарности ученому от потомков.

Андрей был взволнован — все ж довелось поклониться Маклаю земно на его же, Маклаевом, берегу. А папуасы, вытаскивая из ближнего ручья базальтовые булыги, делая постамент, беря в руки топор, говорили — схапор, ловко орудуя им, угощали гостей кукурузой и называли ее гугрус, а быка биком. Все это было живой памятью о давних подарках Маклая и об их собственном обучении у него разным премудростям хозяйства и промысла.

В самом же Василии Михайловиче вновь и вновь Андрея особенно подкупала, когда ладили они памятник, черта искренней любознательности. Ветлин стремился в любой обстановке чему-то научиться, удивлялся чужой искусности. Вдруг в нем вспыхивал и азарт подростка. Так, чуть позже вновь попав на Берег Маклая, сам Ветлин по просьбе жителей деревни Бонгу в пантомиме-ритуале совсем заправдашней для туземцев, принял на себя опасную и увлекательную миссию. Он, сойдя с судна, являлся на праздник охотников, вооруженных стрелами и копьями, весь нараспашку, на короткий час став для них Маклаем.

История эта была знаменита среди папуасов и памятна для моряков и ученых, ее засняли на пленку, хотя очевидцы утверждали, что все со страху хватили лиха. Папуасы ведь вошли в игру как в жизнь, и в пылу могли современного Маклая и повредить, при всей своей наивности и доброжелательности. Впрочем, необычайное и в наши дни обрастает пусть и малыми, но легендами.

И хотя сейчас путь к Австралии лежал иной, да и к другому ее берегу вела океаническая дорога от Брокена, Андрей испытал такое чувство, будто и повидался с Василием Михайловичем, и даже услыхал любимое его присловье: «И все ж другим — умней, грустней — проснулся поутру», конечно ж из Колриджа… Гораздо позднее Василий Михайлович, который как раз в эту пору терпел вовсе иные, настоящие беды, сказал Шерохову: «Что ж, я в те недели часто мысленно обращался к вам, недаром же говорят: «Сердце сердцу весть подает».

Меж тем перед самым заходом во Фримантл Андрей рискнул отправить радиограмму своему австралийскому коллеге, которого и не видел-то полтора десятка лет. Еще загодя, когда «Федор Каржавин» швартовался к пирсу, дальнозоркий Шерохов увидел с верхней палубы крупнокалиберную фигуру профессора Никлса. На другом краю света высмотреть на берегу доброго знакомого, да еще занятого тем же делом, что и ты, всегда немножко праздник.

Во время поездки по Фримантлу, посещения лаборатории Пертского университета они обменивались мнениями о характере происхождения хребта Брокен. Знакомя Шерохова со своими учениками, молодыми исследователями, сияющий от радости старый профессор повторял: