У Орловского огромный лоб, большие уши. Я несколько раз встречала „Зину“ на улице с теннисной ракеткой в руках и каждый раз поражалась: где нашел он среди развалин города корт?

Кроме того, „Зина“ неимоверно увлекается международным языком — эсперанто. Некоторые студенты, зная эту его слабость, перед экзаменами заучивают несколько словечек эсперанто, чтобы между прочим ввернуть их. Но плохо подготовленному даже это не помогает.

Меня он, после того, как я оттараторила ответ на два вопроса, спросил „на закуску“:

— А на чем в нашей профессии мы должны особенно экономить?

Я недоуменно пожала плечами.

— На электроэнергии, уважаемая, на электроэнергии!

Это было так неожиданно, что я даже хлопнула себя ладонью по лбу:

— Вот балда!

Сказала я это, вероятно, настолько искренне, что „Зина“, обычно неулыбчивый, улыбнулся, потребовал зачетку и поставил пятерку.

На радостях я погоняла чаи в нашем сиротском буфете, выпив один за другим три стакана. Только что не урчала от удовольствия. И пошла узнать, когда репетиция в драмкружке, — мы готовили водевиль „Бедовая бабушка“».

После июньских экзаменов Лиля вместе с курсом ездила на прополку в подсобное хозяйство. Там роскошно жила с Инкой в шалаше. Потом с ней же проходила трехнедельную практику по геодезии. Возвратилась — загоревшая, с выцветшими волосами — в Ростов и, надев единственное выходное белое платье, единственные черные прюнелевые лодочки, взяв бело-черную сумочку, отправилась в институт за учебниками. В вестибюле повертелась у зеркала. Гм, гм… кажется, ничеГО. Это папа любит так насмешливо выделять последний слог, если она задавалась или он хотел подбодрить.

В маленьком читальном зале краем глаза увидела из-за газеты входящего Васю Петухова. Значит, возвратился юнец из отчего дома. Петухов сел рядом и не знал, как начать разговор. Она помогла ему:

— Здравствуй, Вася. Приехал?

— Приехал…

— Как ездилось?

Когда у Лили бывало хорошее настроение, она предлагала Петухову веселую тему разговора, определяла тон и характер его. Но если в нее вселялся бес, «меняла покрывала», становилась строгой или насмешливой. Ей нравилось сердить Васю — сначала погладить, а потом дать щелчок. Он в таких случаях хмурил густые шелковистые бровки, самолюбиво трепыхался. Петухов не тряпка, нет. Но влюблен, понимает, что не подходит ей, и не в силах добровольно отречься.

— Неплохо ездилось, — ответил Петухов и покусал девичье-красивые губы в ожидании подвоха.

— Ну что же, теперь будем снова дружно хлебать в столовке синий брандахлыст из перловки и соленых огурцов, истреблять тыквенную кашу, — сказала Лиля. — Ты поддержишь компанию?!

Вася молчал.

— Уж больно ты, Васенька, сегодня неразговорчив, — невинным голосом произнесла Лиля, — а девушки любят тонкое, деликатное обращение.

Вася вспыхнул и легко завелся:

— Я твоего воспитания не получал и расшаркиваться не умею.

— Жаль, жаль, — с напускным разочарованием произнесла Лиля, — бирюки не в цене нынче.

Он сурово нахмурил брови.

— Во всяком случае, я никому не разрешу на каждом шагу подтрунивать надо мной.

— А через шаг?

Вася посмотрел свирепо. Вот таким он ей больше нравится. Проявляется характер, не раболепствует.

— Уймись, дитя, — распаляет Лиля его еще больше.

— Выбирай себе другие мишени, — Вася пересаживается подальше от этой ведьмы.

В теплые, как сегодня, ночи Лиля по-прежнему любит спать на раскладушке на балконе, по бокам увитом диким виноградом с красноватыми листьями.

Угомонилась улица Энгельса, только редкая машина вкрадчиво прошуршит внизу. Из репродуктора городского сада льется нежная музыка ночного концерта — «Прелюд» Рахманинова.

Небо усыпано крупными, яркими звездами. Легкий ветерок доносит запах Дона. Ей вспомнилось: ночь под мостом, когда чувствовала себя песчинкой на черном шарике земли, в темном океане; порог школы, — Максим Иванович в косых линиях снега, машущий ей издали прощально… погибшие директор, Севка, Лева…

Как яркая вспышка, возникла мысль о том, что Максим Иванович сейчас где-то совсем близко, в нескольких кварталах, но живет своей, отгороженной от нее жизнью, и потому чужой. После получения от него письма она не однажды думала его найти, но мешала гордость.

Небо мудро глядит на землю и будет так же глядеть через сто, двести лет… В этой вечности своя глубина, свой надежный залог. Отодвигается суетность, мелкое, в душе остается только значительное.

Вот сегодня… Что принес день ей и что принесла ему она?