Обычно, когда они появлялись у кровати Романа Денисовича и супруга начинала что-то возбужденно рассказывать ему о происках соседей, а он то и дело повторял на всякий случай: «Кош-шмар!» — Васильцов деликатно уходил в коридор. Здесь в углу высился фикус в деревянной кадке, его листья походили на зеленый рентгеновский снимок.

Как-то вышла из палаты и дочь Спинджара. Максим стоял у высокого окна. Девушка приблизилась к Васильцову:

— Вот и напрасно ушли из палаты! Вы там никому не мешали, — сказала она приятным голосом.

— Ну, у вас свои дела…

— Никаких дел, — возразила девушка и протянула руку, — Доротея..

Представился и Васильцов.

— Папа о вас очень хорошо отзывается, товарищ старший лейтенант, — давая понять, что она о нем уже много знает, сказала Доротея. Легкий румянец с трудом пробился сквозь смуглость ее щек.

— П-палатные впечатления, — отшутился Максим.

Дора была единственной дочерью в семье немолодых Спинджаров, их кумиром и главной радостью. Сначала, в школьные годы, она мечтала стать киноактрисой, но в эвакуации поступила на факультет иностранных языков пединститута и возвратилась вместе с ним в Ростов студенткой второго курса. Дора не собиралась учительствовать, полагая, что папа, при его связях, устроит ее переводчицей, и со «зверенышами» в школе ей иметь дело не придется.

Этот светловолосый, высокий и стройный офицер Доре понравился. Шрам на щеке придавал его лицу особую мужественность, а запинки в речи могли сойти за смущение.

Сусанна Семеновна с пустыми сумками вышла из палаты, быстрым оценивающим взглядом посмотрела на Васильцова: «Зачем Дорочке понадобился этот калека?»

Взяла дочку за руку:

— Домой, домой пора, — и увела.

Максим горько усмехнулся. Чувство одиночества сгустилось. Собственно, кого ему ждать? Сестра, как ему написал ее муж, погибла при бомбежке в дороге, а в Ростове никто не знает, что он в госпитале.

Лева прислал письмо и вложил в него перевод Майкова из Гете:

В конце стихотворения приписал: «Точно твой портрет».

Ну, положим, Лева, объятий я тебе не открывала и льнула вполне умеренно, дорогой мой названый братик.

А еще через три недели на ее имя пришел армейский треугольный конверт: «Дорогая Лиля! Я — фронтовой товарищ Левы. При взятии дота он был смертельно ранен в живот. Перед отправкой в госпиталь попросил меня написать Вам, и Переслать фотографию. Похоронен Лева у деревни…»

С фотографии задумчиво глядели огромные глаза. Он был в гимнастерке, с лычками младшего сержанта на погонах. На обороте фотографии рукой Левы бисером выведено только одно слово: «Единственной».

Лиля проплакала всю ночь. Встала осунувшейся, с воспаленными глазами. Мама тревожно спросила:

— Ты не заболела?

— Лева погиб, — ответила она.

Клавдия Евгеньевна, вспомнив милого, скромного мальчика, совсем недавно ночевавшего у них, всхлипнула:

— Что наделала проклятая война…

На следующее утро к ним зашла тетя Настя. После похоронки на мужа она превратилась в старуху: выпирали худые ключицы, на горле проступали зеленовато-синие жилы. Теперь единственное, что ее еще держало, это надежда на возвращение Дуси.

Владимир Сергеевич ушел по своим делам, Лиля с матерью завтракали и усадили тетю Настю пить чай вместе с ними. Нехотя, через силу отхлебывала Преснякова чай.

— Я позавчера была в госпитале у мужова брата и повстречала там математика из Дусиной школы, — глухим, невыразительным голосом сказала она.

Лиля подалась всем телом к ней:

— Не может быть!

— Почему же? — вяло ответила Преснякова. — Любой с войны там может быть.

— А где этот госпиталь?

Тетя Настя объяснила.

— Я сегодня же пойду, — объявила Лиля.

— И я с тобой, — предложила мама.

— Ну что ты, мама. Анастасия Ивановна, а какое у… него ранение?

— Да вроде правая рука подвязана и лицо обожженное.

В страшном волнении Лиля встала из-за стола.

Надела свое ветхое пальтишко и подошла к зеркалу: щеки втянуты, нос торчит. Но какое это имеет значение, если Максим Иванович здесь, совсем рядом, мучается от боли, вероятно, чувствует себя одиноким.