Ничего этого он не сделал – не хватило мудрости.

Или… или не хватило любви?

Чего-то не хватило.

Однако так он думал сегодня, спустя больше чем десять лет, а тогда, после возвращения с кладбища, было не до формулировок. Потому поступил, как всегда, если не знал, как себя вести: вышел с сигаретой на балкон.

На сцене это выглядело бы, как конец первого действия: Глостер выходит. Медленно гаснет свет.

Хотя… Это у Шекспира почти в каждой трагедии присутствует Глостер или Кент, а то сразу оба. Здесь проще: Карл выходит.

В тот вечер мелкий и злой февральский снег ветром задувало на балкон, поэтому приходилось держать сигарету в наполовину сомкнутой ладони, чтобы не промокла. Так он в детстве держал светлячка, а рядом на гравиевой дорожке стоял отец. Что ж, самое время поехать и отыскать тот дом, если он сохранился; станешь ждать лета, снова что-то помешает. Для матери это будет самым лучшим отвлекающим моментом, а Настя… Настя будет в Германии.

Вам было не до меня.

Один и тот же балкон, тогда и теперь, однако запомнил стоявший на полу цветочный горшок – откуда он взялся, куда делся потом? – цветочный горшок без цветка, но со съежившейся землей, на которую косо падал снег, и перед глазами всплыло кладбище, островки мерзлой земли и снег, снег вокруг.

Какое-то время было слышно, как в ванной льется вода, потом перестала. Прощально звякнул таз, который Мария Антуанетта задвигала под ванну. Дорофеевы, тихо переговариваясь, упруго и быстро прошли на кухню. Сейчас заварят какой-нибудь полезный травяной чай – и спать; не позже одиннадцати.

Неужели когда-нибудь он будет жить один? Трудно поверить. Обмен может занять полгода… Да хоть бы и год!

Фраза «вам было не до меня» вспомнилась Карлу еще раз, уже после ГДР, когда Настя сообщила, что сменила работу. Не объявила даже – обронила походя обыденным голосом, как если бы сказала, что пора ужинать. Причем не «собираюсь сменить» или «сменю», а именно так: «сменила работу». «На что же?» – вяло сострил он, и жена тем же обыкновенным голосом сказала, что через две недели начинает работать в морском порту. Переводчиком, конечно; как-никак у нее два языка. «Ансельм очень хвалил мой немецкий».

До Карла не сразу дошло, что Ансельм – это Лизин муж; он думал не о немецком. Было бы намного понятней, если б она сказала, что устала от цеха, сыта по горло конвейером или что пора работать по специальности.

Что задевает больше – слова или молчание?

Но это было после поездки в ГДР. Оттуда Настя вернулась какая-то… новая. Вся, от прически до туфель, и, если бы не знакомая и любимая ямочка на щеке, ему пришлось бы долго привыкать к новой Насте. Даже улыбка у нее изменилась: губы улыбались, а глаза почти не меняли выражения.

Новую Настю, как выяснилось, ждала новая работа и курсы экскурсоводов, на которые наконец-то удалось попасть. Все вместе, работа и курсы, «открывали новые перспективы», как она выразилась. Точно так же она говорила о «перспективной теме», когда училась в университете, и о необходимости «расти над собой».

О Германии жена рассказывала сумбурно, взахлеб. Он запомнил слова: «другая планета».

Послышался резкий долгий скрип. Старик открывал дверь очень медленно. Он и раньше-то не делал торопливых движений, а с тех пор как обзавелся палкой, стал еще медлительней. Самое длинное его путешествие – от комнаты до кухни, и предпринимал он его не более двух раз в день. Шаги Старика, с каждым годом все более неуверенные, теперь сопровождались глухим тюканьем резинового наконечника палки. Вот кто «другая планета», вдруг подумал Карл. Что он знал о человеке с красивым именем Таливалдис? Раз в месяц почтальонша приносила ему пенсию. Старик долго шел по коридору к двери, ставя палку так, словно отталкивался от пола. Держа наготове ведомость, почтальонша терпеливо дожидалась, пока он приблизится, протягивала деньги и химический карандаш – расписаться. Вместо «спасибо» Старик протягивал ей рублевую бумажку и коротко кивал. Засовывал деньги в пиджачный карман, брал прислоненную к стене палку, поворачивался и так же медленно шел в обратном направлении.

Как-то, увидев Старика на кухне (вернее, его спину и затылок с твердыми желто-серыми ушами), Карл подумал вдруг, что этот человек вполне мог входить в «Громовой крест» вместе с его дедом. Либо он мог принадлежать к так называемым «метким красным стрелкам», вошедшим в историю за фанатичную преданность делу революции. Хотя, будь он стрелком, он не жил бы в тесной комнатушке, не питался бы круглый год одной овсянкой, нет, а наверняка обретался бы в комфортабельной просторной квартире вроде той, где жили они до смерти отца.

А еще подумалось, что отец сумел бы «достучаться» до Старика.

В тот день он проводил жену на вокзал, перешел на другой перрон и поехал в деревню. Здесь было совсем снежно. Ветер налетал порывами и обдувал с сугробов снежную пыль, подкидывал и крутил из стороны в сторону дощечку с названиями хутора.

Внутри горел свет: мать приехала раньше. От напряжения и недосыпа последних месяцев она похудела, черты лица стали резкими, под глазами лежали тени. Плита горела, но мать зябко куталась в бабкин шерстяной платок.

Здесь ничего не изменилось: стоял привычный запах кофе, на столе лежали бабкины очки со сложенными, точно руки у задумавшегося человека, дужками; на спинке стула висел дедов пиджак. Карла вдруг пронзила мысль, что дед умер, так и не вернувшись домой, словно он снял пиджак – и отправился в больницу умирать.

Абсурд, абсурд.

Мать потянулась за очками. Встретив недоуменный взгляд Карла, пояснила: «Это мои, сынок». На секунду представилось, что матери больше нет, и он тем же движением протягивает руку к очкам – к его собственным очкам, в которых он пока не нуждался, однако чувство смещения времени было таким острым, что он помотал головой.