Доценту Присухе и в голову не приходило, насколько отдельные его соображения и тезисы совпадают с таковыми Зинки Трымчук, едва ли знающей слово «тезис».

Прав оказался Федор Федорович: прием гостьи – матери, свекрови и бабушки – занял в жизни Лазаревичей такое значительное место, что было не до гостей: к себе не приглашали, да и сами никого не навещали, что при сложившихся обстоятельствах было только естественно. Об этом Федор Федорович и говорил жене незадолго до Нового года, хотя сам убедиться в своей правоте не смог, потому что за три дня до приезда Доры он упал с инфарктом. Не «слег», что нередко случалось с людьми его возраста, а именно упал – и не встал. Тоня, наполовину ослепшая от слез, забыла все и вся, кроме своего горя, что уж говорить о незнакомой Тайкиной свекрови из Кременчуга.

Киевский поезд прибывал вечером. Встречать отправились вдвоем, Олька с братишкой остались дома. Ленечка задавал одни и те же вопросы:

– Это папина бабушка приезжает?

– Нет, это папина мама, а твоя бабушка.

– Как бабушка Ира?

– Да нет же, бабушка Ира – мамина мама.

– Она мамина мама, а твоя бабушка?

– Моя и твоя, понимаешь?

На очередном: «А новая бабушка скоро приедет?» Олька достала фильмоскоп и коробку с диафильмами. Ленечка обрадовался, но в этот момент в прихожей зажегся свет. Там уже топали, отряхивая снег, и громко разговаривали. Первой вошла Таисия, празднично улыбаясь, следом гостья; за ее спиной маячила шинель.

Ольку поразила в первую очередь шуба – просторная, как мантия, только персикового цвета, а главное – нейлоновая. Они только начали мелькать на улицах, но авторитет нейлоновой шубы стремительно вытеснил привычные глазу каракуль, цигейку и прочих котиков – настолько, что эти шубы добывали – «доставали» – с бешеной переплатой.

– Ленечка… Олечка…

Дора вытянула руки вперед и сгребла обоих, прикрыв полами нейлонового великолепия и крепко прижав детей к себе. Хотела сказать что-то ласковое, но только повторяла: «Ленечка, Олечка».

Ольке мешал фильмоскоп, который она все еще держала в руках и боялась уронить. Наконец Дора разжала объятия. Сняв шубу, она оказалась высокой и сутулой худощавой старухой, очень живой, с мелкими и быстрыми движениями. Только обилие морщин, пожалуй, и делало ее старухой, все остальное в Доре: губная помада, ярко-черные волосы без единой сединки да та же модная шуба – старуху отрицало. Единственное, что внешне роднило ее с сыном, был высокий рост. Темные блестящие глаза смотрели радостно и тревожно. Метнулась к чемодану: «Я вам тут подарки привезла…», но Таечка остановила: «Завтра, завтра. Прошу за стол, что бог послал».

Ольке стало неловко от того, как фальшиво прозвучали слова, тем более что мать накупила в кулинарии кучу вкусных вещей.

– Вот как раз и к столу, – Дора вытащила увесистый промасленный пакет, – Володенька сало очень любил, когда был маленький. У вас тут разве бывает такое сало? – добавила горделиво.

Дора ловко отрезала несколько нежных розоватых ломтей и положила на тарелку. Перед тем как сесть, она нежно и робко погладила сына по волосам и сразу же убрала руку. Олька обратила внимание, что Сержант не называет Дору ни мамой, ни матерью – никак не называет; жадно следит за всеми ее движениями, но ни о чем не спрашивает – только отвечает, когда она обращается к нему.

– Иди ко мне, Ленечка!

Дора усадила малыша к себе на колени и крепко обняла.

– Нет-нет, мне как раз очень удобно, – поспешно отвела невесткины протесты, – а тебе хорошо у бабы, Ленечка?

Жуя сало, Ленечка кивнул, а потом потянулся жирным пальчиком к черной пряди:

– А у бабушки Иры белые волосы.

– И у меня белые! – обрадовалась Дора. – Они у меня белые совсем, потому я и крашу; а так совсем белые.

– Белые, только черные? – Ленечке нужна была ясность.

Все с облегчением рассмеялись.

Олька склонилась над тарелкой. Вчера хоронили крестного. Как они могут смеяться? Ну ладно Сержант – он дядю Федю не любил, и к нему Дора приехала; пусть радуется. Но как мать может смеяться? «Принеси мне, детка, очки из кабинета». В гробу у дяди Феди очков не было, как не было и привычных мешков под глазами, без которых Олька его не помнила. И как страшно было видеть крестную, все лицо в слезах. Олька старалась не смотреть и переводила взгляд на руку с зажатым платком, который тетя Тоня все время подносила к лицу. Чуть в стороне стояла бабушка.

– …и с твоей мамой, Таинька, очень хочу встретиться. Она вас, наверно, часто навещает. Хорошо, когда в одном городе. А потом вы все к нам приедете, вместе с мамой. Вы на Украине бывали когда-нибудь?

Дора почти не ела и говорила без умолку и сразу обо всем – вернее, вперемешку. Рассказы о дочери («ты Мусю помнишь, Вовочка? – должен помнить, конечно!») перебивались обрывочным описанием собственных мытарств («только когда из военкомата письмо пришло, я узнала ваш адрес»), и беспокойный взгляд становился на мгновение неподвижным, а сама Дора вдруг замолкала и крепче прижимала к себе сонного Ленечку.