– Понятия не имею, – сознался Присуха. – Может, у вас есть какие-то соображения?

У красавицы никаких соображений не было, равно как не было и машинки с английским шрифтом. Она задумчиво курила, выдувая струйку дыма вверх и в сторону, к окну.

– Хотите, я оставлю пустые строчки, а вы потом впишете?

На том и сговорились.

С этого могла бы начать, размышлял Присуха на обратном пути, хотя сознавал отчетливо свою неправоту.

Через полтора месяца на письменном столе доцента белели одинаковые белые стопки. Таисия Николаевна превосходно знала свое дело: исправлений почти не было, а те единичные, которые встречались, были выполнены настолько искусно, что следы резинки или бритвы заметить было очень трудно.

Дмитрий Иванович бережно листал, стараясь не помять и любуясь ровными строчками машинописи. Слова и фразы, знакомые и вместе с тем сделавшиеся немножко чужими, будучи напечатаны, не сразу проникали в сознание. Глаза выхватывали куски предложений, иногда задерживались на абзаце. Не раз и не два хмурился, встретив корявую, а то и совсем ублюдочную фразу.

Закуривая, отводил далеко в сторону руку с папиросой, чтобы не уронить пепел на снежную белизну рукописи. Отгибал страницу за страницей, переводил зачем-то взгляд на книжную полку, где стояла «Сага»; снова ходил по комнате. Черт; многовато придется вписывать. Продолжал бегло просматривать текст и в какой-то момент подумал, не отказаться ли от английских цитат – в целом перевод очень хороший, а замеченные огрехи лучше выделить в отдельную главу или объединить в статью.

Главу о собственности пролистал особенно внимательно. Вот старый Джолион сокрушается об Ирэн: «…никакого чувства собственности у бедняжки». Странное высказывание для любящего деда Джун, жених которой стал любовником Ирэн. Да и рассуждает об этом старик, сидя в Робин Хилле – доме, который был построен для Ирэн. Сомс, хозяин этого дома, так и не становится его обитателем – Робин Хилл приобретает старый Джолион по просьбе внучки. Хоть он ворчливо называет это желание капризом, им самим движет каприз другого свойства: азарт приобретателя и желание утереть нос этому «собственнику», как он называет Сомса. Между тем хозяйкой Робин Хилла в конечном итоге делается… Ирэн, став женой молодого Джолиона.

Интересно, что теперь сказал бы старый Джолион, будь он жив, о чувстве собственности у бедняжки?

Присуха отогнул стопочку листов. Не много ли о доме? С другой стороны, если речь идет о недвижимости – где, как не в этих обстоятельствах, человек проверяется на чувство собственности, идет ли речь о поместье неподалеку от Лондона или ветхой халупке здесь, на взморье, которую владелец гордо называет дачей?

Перед глазами встал старенький флигель, который в студенческие времена они снимали в складчину с другом. Друг юности давно превратился в редко звучащий голос и в собственную фотографию – даже улыбка помнилась не живая, а застывшая, пойманная чьим-то объективом. Флигель же напоминал сколоченный на скорую руку скворечник, однако хозяева гордо называли его «домом» на том основании, что к нему имелся отдельный вход. Да, это достоинство оба приятеля оценили: можно было вернуться сколь угодно поздно и в любом составе – по взаимному, разумеется, соглашению.

Однако сейчас флигелек вспомнился не из-за его несомненных достоинств, а от того, с какой горделивостью хозяин с женой показывали им свой дом, вместе со «скворечником»; как величественно старик обвел рукой небольшое огороженное пространство: «сад». Деревянная лестница тянулась по стенке флигеля на крышу, как друзья вначале подумали, но выяснилось – нет, на второй этаж, в крохотную мансарду. Там обитала надменная неулыбчивая барышня лет восемнадцати, всегда державшаяся по-балетному прямо; по лестнице она не поднималась – взлетала, едва касаясь перил. Думали: жиличка, из студенток; оказалось – дочка хозяев, Улле.

Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.

На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.

– Глинтвейн, – пояснила барышня и сделала реверанс. – Добро пожаалуста!

«Добро пожаалуста» – это ладно, барышня не обязана была знать по-русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов – спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко – по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос – бокалы – открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? – Не вспомнить.

И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое-чего покрепче, выкуривала папироску-другую – и это не делало ее вульгарной, – комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто-то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему-то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким-нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех – в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.