Холодное дыхание действительности сорвало с меня плащ беспочвенных упований. Я уже не чувствовал себя возрожденным человеком в новом мире, полном радости и надежд. Я вновь оказался в старом мире, где господствует кризис и где безработному парню нечего ждать — ни от себя, ни от бога. А я-то мчался сюда, на Раунаргата, 70. Какая наивность! Какой невероятной фантазией надо обладать, чтобы вообразить, будто Стейндоур Гвюдбрандссон сейчас же раскошелится. Состоятельные родители уже давно внесли сколько положено за учение своих детей. А разве не глупость — надеяться на скорую помощь биржи труда? Что же мне теперь делать? Неужели нет в эти трудные времена никакого выхода? Знакомых у меня в Рейкьявике было раз, два и обчелся, и к тому же я не владел искусством просить у людей взаймы с таким видом и в таких выражениях, словно оказываю им услугу. Мой десятник, к примеру, в ответ на такую просьбу разразился бы речью о бережливости, умеренности, гражданском долге, сельском хозяйстве и благородных идеалах Партии прогресса. Нет, мне оставалось одно: продать старинную бабушкину книгу, а может быть, и мои часы. Как ни крути, каждый день надо есть, в конце месяца платить за комнату, время от времени ходить к парикмахеру, чинить у сапожника ботинки, отдавать в стирку белье. Еще даже не середина зимы, до весны далеко, на что же мне жить, когда станет нечего продавать? Господи, что скажет Кристин, если узнает о моей бедности? А я пригласил ее на завтра в кино!

Вот над чем я, сжав кулаки в карманах, ломал себе голову под хмурым зимним небом в январе 1940 года. Холодный ветер усилился. Во мне ли самом было дело, или в мире, или в нас обоих, но на душе у меня стало горько и тревожно. Казалось, каждая витрина напоминает мне, что я, в общем-то, лишний на Земле, этой пылинке в бесконечной Вселенной. От мысли, что таков удел и многих других на свете, охватившее меня чувство тревоги и безнадежности только усилилось. Я вышел на Эйстюрстрайти и поплелся домой. На углу у «Рейкьявикской аптеки» беседовали трое мужчин. Я рассеянно взглянул на них, не подозревая, что через несколько минут решится моя судьба.

Один из беседующих — если я правильно разглядел, заведующий Управлением культуры, — прощаясь, пожал другим руки и стал пересекать Постхусстрайти. Он делал огромные шаги, широко разворачивая ступни в гигантских галошах и размахивая желтым портфелем, на голове его красовалась меховая шапка, изо рта торчала сигара. Знакомым показалось мне и лицо одного из оставшихся: унылого вида бледный человек с темными бровями был тем редактором, что летом опубликовал мое стихотворение. Когда я поравнялся с ним, он окликнул меня по имени и, обращаясь к товарищу, сказал:

— На ловца и зверь бежит. Перед тобой молодой поэт. Позвольте познакомить вас: Паудль Йоунссон — Вальтоур Стефаун Гвюдлёйхссон. Вам обоим явно будет полезно побеседовать.

С этими словами он кивнул нам, улыбнулся улыбкой пастуха, уставшего от выполнения долга, поднес руку к полям шляпы и плавно скользнул за угол.

Я стоял в растерянности. Меня ни с того ни с сего представили абсолютно незнакомому мне человеку, некоему Вальтоуру Стефауну Гвюдлёйхссону, и я не мог решить, что лучше: тотчас распрощаться с ним и двинуться дальше или же остаться на месте, если он сочтет, что этикет требует сказать мне несколько слов. Это был мужчина лет тридцати, невысокий, но очень импозантный и решительного вида, и мне потом нередко думалось, что многие наши государственные мужи могли бы позавидовать его облику и манерам. На нем было новое серое в клетку пальто, которое очень шло ему и делало его плечи раза в полтора шире, чем их создал творец. Шляпа была примята, как у звезд киноэкрана, а светло-коричневые туфли на толстой каучуковой подошве свидетельствовали о том, что либо у него есть друг моряк, либо он недавно вернулся из-за границы: такие туфли не продавались ни в одном магазине Рейкьявика.

— Паудль Йоунссон? Точно. Я узнал вас, — дружелюбно произнес он и замолк, внимательно разглядывая меня. — Куда вы направляетесь?

— К себе домой, на улицу Сваубнисгата.

— Тогда нам не по пути, — сказал он. — Вы не торопитесь? Если нет, может быть, потолкуем до обеда? Сейчас без четверти двенадцать.

— Я не тороплюсь, — ответил я.

— Тогда давайте забежим в мою контору, это на Эйстюрстрайти, тридцать два.

Мы молча миновали несколько магазинов, вошли в каменный дом и по широкой лестнице поднялись на третий этаж. Мой спутник вытащил из кармана связку ключей, отпер дверь и сказал: «Прошу». Контора мне показалась не совсем обычной. В ней никого не было, шторы на окнах отсутствовали, вся мебель состояла из двух сравнительно новых письменных столов соснового дерева, трех старых стульев и нескольких полок на стене, пустых, как непроданные гробы. На одном из столов стоял телефон и лежала телефонная книга, на другом стояли пепельница и чернильница, лежала стопка бумаги и несколько датских журналов — «Родной очаг» и «Семейный журнал». Я не увидел ни сейфа, ни какого-нибудь запирающегося тайника, ни других предметов, украшающих большинство контор, вроде пишущей машинки, арифмометра, писем, документов, книг с записями кредита, не говоря уже про разные мелочи типа сшивателей, дыроколов, штемпелей, губок, красочных реклам и календарей. Вальтоур Стефаун Гвюдлёйхссон распахнул дверь в маленькую комнатку позади конторы, скинул пальто, повесил его на плечики, а шляпу на крючок. Я увидел конец кушетки, раковину с двумя кранами, полотенце и зеркало. Он сразу же вернулся в контору и закрыл за собой дверь.

Указав мне на стул, он сел напротив меня за один из столов, провел ладонью по своим волнистым каштановым волосам, солидно откашлялся и слегка нахмурился. Костюм у него был почти так же великолепен, как и пальто, шляпа и туфли. Я обратил внимание, что запонки у него были разные: одна представляла собою блестящий, как золото, кружок, другая — голубой эмалевый клинышек. Я вдруг начал проникаться симпатией к этому незнакомому человеку, он показался мне дружелюбнее, чем раньше, серо-карие глаза его располагали к доверию и откровенности. Вместе с тем у меня сложилось впечатление, что человек он настырный и любитель красивой жизни.

— Приятно встретиться с молодым поэтом, — сказал он. — Вы много выпустили книг?

— Ни одной.

— И все же я что-то написанное вами читал. Только не помню, стихи или прозу.

— Я бы не назвал это стихами, — ответил я и только собрался сообщить ему, что уже покончил с этим ребячеством, как он спросил, сколько мне лет, и я ответил, что мне двадцать один год.

— Что, двадцать один? — переспросил он и бросил быстрый взгляд на портрет девушки на обложке датского журнала. — Стало быть, вам двадцать один год. Отличный возраст. Студент?

Я робко сообщил, что экстерном кончаю гимназию, выбрав филологический уклон [25] , но еще не решил, учиться ли дальше. Во всяком случае, в настоящий момент я занимаюсь мало.

— Аттестат зрелости — не главное в жизни, окончить реальное училище, ей-богу, вполне достаточно, — сказал он. — Вы родились в Рейкьявике?

— Нет, я из Дьюпифьёрдюра.

— Очень хорошо. Сестра моей матери переехала туда несколько лет тому назад. Ее зовут Вильборг Пьетюрсдоухтир. Вы знаете ее?