Слишком много было жизней для одного маленького человека.

Миша попросил паренька, жившего в одном с ним дворе, передать Кате, что он захворал. Болезнь ерундовая — грипп, но всё-таки, видать, поваляться придётся.

Паренёк удивлённо посмотрел на Мишу и сказал:

— Так ты же выходишь?

— Это я, пока Анюты нет, выскочил, — сказал Миша и закашлялся. — У меня знаешь какая температура вечером? Тридцать восемь и три.

Паренёк поверил, обещал сказать об этом пионервожатой и убежал. А жизней у Миши не стало меньше. Их по-прежнему было три: одна жизнь дома — лживая, нехорошая жизнь, когда приходится всё время врать, придумывать темы вечерних экскурсий, которых вовсе не было, и по утрам делать вид, что торопишься в лагерь, торопливо допивать чай, вскакивать и убегать; вторая жизнь — бесконечное хождение по улицам, бесплодные мысли о том, как выпутаться, сложные расчёты, сколько он должен, сколько он отдал, сколько ещё предстоит отдать; и третья жизнь — жизнь за сараями.

Миша давно уже понял, что все эти фокусы с горошиной — сплошное надувательство и обман. Видно, долго тренировался Вова Бык, прежде чем достиг такого совершенства, такой ловкости рук. Если бы Миша понял это раньше, он бы не попал в лапы Быку. А теперь было уже всё равно. Вырваться невозможно. Долг достиг пятнадцати рублей, и сколько бы Миша ни перепродавал билеты, всё равно он не мог отказаться от очередной игры и проигрывал всегда столько же, сколько приносил.

А если отказаться?

Тогда Бык пойдёт и расскажет Анюте о том, что её брат спекулирует билетами, и потребует пятнадцать рублей. Этого нельзя было допустить.

Ходил Миша, ходил по московским улицам, думал Миша, думал и ничего придумать не мог. В начале седьмого приходил домой и начинал Анюте рассказывать новости, которые случились сегодня в лагере. Всё приходилось ему придумывать: и про подготовку к соревнованиям по лёгкой атлетике, и про игру в шашки, и про то, чем он в лагере сегодня занимался и почему ему сегодня опять нужно уходить вечером. Ложь становилась в жизни самым главным. Надо было помнить, что соврал вчера, чтобы сегодняшняя ложь со вчерашней не расходилась. Ложь была как карточный домик: одну карту вынешь — и весь домик рушится. Этот домик лжи становился всё больше и больше, и всё страшней и страшней было представлять себе, что он рухнет. Вот уже три дня не был Миша в лагере… Уже четыре… Уже пять… Он начал привыкать к своей сложной и лживой жизни и, бродя по московским улицам, думал о том, что всё обойдётся. Анюта ничего не узнает, выздоровеет мама, откуда-нибудь с неба свалятся пятнадцать рублей, он рассчитается наконец с Быком, и никто никогда не узнает, что целое лето он жил сложной, запутанной, лживой жизнью.

А тучи на него надвигались.

Когда паренёк из Мишиного двора сказал Кате Кукушкиной, что Миша Лотышев заболел, Катя сразу же записала себе в блокнот: «Если до четверга Миша Лотышев не выздоровеет, пойти навестить его с кем-нибудь из ребят».

Так как она была девушка аккуратная, то на перекидном календаре у себя дома она тоже записала на листке, обозначавшем четверг: «Навестить М. Лотышева».

Записи свои в календаре она просматривала каждый день, перед тем как идти в лагерь. В четверг, когда пионеры разбегались, прощаясь с Катей в конце дня, она подозвала Пашу Севчука.

— Подожди, Паша, — сказала она, — сходим к. Лотышевым. Что-то Миша уже пятый день болеет.

Севчук посмотрел на неё честными голубыми глазами.

— Хорошо, — сказал он, — пойдём.

Он прикинул, нет ли для него какой-нибудь опасности. Нет, опасности не было, он знал, конечно, что Миша здоров, потому что каждый день встречался с ним за сараями, но он понимал, что Миша его, Севчука, ни в коем случае не выдаст. Одно дело, если мальчик, вместо того чтобы ходить в лагерь, шатается неизвестно где, и совсем другое дело, если выяснится, что мальчик торгует билетами в кино, играет в азартные игры и безнадёжно запутался в долгах. Даже если они не застанут Мишу дома, всё равно Миша не проболтается. Он заинтересовал, пожалуй, больше, чем Паша, в том, чтобы скрыть всю историю.

Поэтому Пашины глаза были не только, как всегда, искренними и честными, но и безмятежно спокойными. Ему, Паше Севчуку, ничто не угрожало, а Миша пусть выпутывается как хочет.

Миша только что пришёл как будто бы из лагеря, ел суп и рассказывал Анюте о событиях, которые якобы произошли в лагере за день. Он так натренировался, что ему совсем не трудно было придумать. Он рассказывал о том, что ему наконец удалось сделать «солнце» на турнике, что он выиграл в шашки у двух ребят и поэтому, наверное, попадёт в участники чемпионата, он собирался рассказать ещё о том, какая назначала на сегодня экскурсия, когда в дверь позвонили.

Анюта пошла открывать. Миша, отправляя в рот ложку за ложкой, размышлял о том, что послезавтра придётся прийти в лагерь, а то что-то слишком затянулась болезнь, могут прийти навестить, и вдруг даже вспотел от ужаса. Он услышал в передней уверенный и спокойный голос Кати Кукушкиной.

— А мы пришли навестить больного, — сказала Катя. — Небось соскучился он без товарищей!?

— Больного? — спросила Анюта. — Какого больного?

— Как — какого? — удивилась Кукушкина. — Мишу, конечно.

У Миши всё опустилось внутри. Он встал и стоял, держа ложку в руке — он забыл её положить, и смотрел на дверь широко открытыми глазами. Наступал час расплаты.

Дверь открылась, вошли Катя Кукушкина, Паша Севчук и Анюта.

— О, — сказала Катя, — да он уже на ногах! Доктор позволил встать? При гриппе главное — вылежать.

— Здравствуй, Миша! — сказал Паша Севчук, сияя безмятежно-искренними глазами. Он спокойно вынул ложку из Мишиной руки, ложку положил на стол, а Мишину руку пожал.