Прозрачный человек

Аннотация

Научно-фантастический рассказ о человеке-невидимке, написанный за 15 лет до знаменитой книги Герберта Уэллса.

I Поздним вечером 6 ноября 1879 года, примерно в четверть двенадцатого, я торопливо свернул чуть выше старого водохранилища на Пятую авеню с одной из пересекающих ее улиц и врезался в кого-то, кто двигался мне навстречу. Во мраке ночи я не мог рассмотреть человека, с которым имел честь столкнуться. Однако привычка к быстрому осмыслению ситуации и логическое мышление, основанное на индуктивном методе, помогли мне сделать кое-какие выводы относительно этого джентльмена, еще до того как я оправился от неожиданного столкновения. Вот некоторые из них. Он тяжелее, чем я, и крепче держится на ногах, но ниже меня ровно на три с половиной дюйма. Я также отметил его цилиндр, плащ или пальто из плотной шерстяной ткани и резиновые боты или галоши. Лет ему примерно тридцать пять, родился он в Америке, а учился в одном из университетов Германии — в Гейдельберге или во Фрайбурге. По характеру — вспыльчивый, но внимательный и учтивый в общении с другими людьми. Однако он не в ладу с обществом: видимо, есть в его жизни или в том, ради чего он в такой час куда-то направлялся, что-то, что ему хотелось бы скрыть. Как я все это узнал, не имея возможности разглядеть его в темноте и услышав из его уст лишь одно короткое слово? Хорошо, объясню. Он тяжелее и устойчивее меня, потому что не он, а я отлетел в сторону. Он ниже меня на три с половиной дюйма, потому что кончик моего носа все еще покалывало после соприкосновения с острым краем твердого каркаса полей его цилиндра. Невольно подняв руку, я слегка задел плащ незнакомца, ощутив на ощупь фактуру ткани. А бесшумная поступь этого джентльмена говорила о том, что он был в резиновой обуви. Обладая тонким слухом, определить возраст человека по интонациям голоса ничуть не сложнее, чем внимательно вглядываясь в черты лица. Когда мы столкнулись, раздраженный моей неуклюжестью, он в сердцах пробормотал «Бык!», что в такой ситуации мог сказать только немец. Но то, как он произносил гортанные звуки, подсказало мне, что незнакомец — не американский немец, а выходец из Америки, долго живший в Германии, и что образование он получил к югу от Майна. Кроме того, даже в гневе он проявил себя как джентльмен и человек культурный. То, что он никуда не спешил, но по каким-то причинам хотел сохранить инкогнито, я понял, когда незнакомец, выслушав мои вежливые извинения, наклонился, чтобы поднять зонтик, который я уронил при столкновении, и той же бесшумной походкой продолжил свой путь. Я решил по возможности проверить правильность этих моих умозаключений, а потому вернулся назад и по той же улице, по какой пришел, направился вслед за незнакомцем в обратную сторону к горящему в отдалении фонарю. Нас разделяло секунд пять, не больше. Никаких переулков, куда бы он мог свернуть, по дороге не было. Ни одна дверь ни в одном доме не открылась и не закрылась. И тем не менее, дойдя до освещенного газовым фонарем места, я никого впереди себя не увидел — ни незнакомца, ни даже его тени. Так быстро, как только мог, я поспешил к следующему фонарю и, остановившись, прислушался. Вокруг определенно не было ни души. Желтоватый свет фонаря выхватывал из темноты лишь небольшой участок улицы. Лучше всего были освещены ступени и дверной проем респектабельного здания из коричневого песчаника, я мог даже различить позолоченные фигуры над входом. Этот дом был мне прекрасно знаком. Стоя в растерянности под фонарем, я вдруг уловил легкий шорох на ступенях и щелканье ключа в замке. Парадная дверь медленно отворилась, затем закрылась с громким хлопком, гулкое эхо которого прокатилось по пустынной улице. И тут же я услышал, как открылась и закрылась внутренняя дверь. Из дома никто не вышел. Но и в дом, если мое зрение меня не подводило, никто не вошел, в чем я не имел причин сомневаться, поскольку освещенная парадная дверь находилась на расстоянии десяти футов от меня и была хорошо видна. Понимая, что при таких скудных исходных данных применить индуктивный метод не удастся, я долго стоял, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этом странном происшествии. Необъяснимость случившегося была по-настоящему пугающей. Поэтому я испытал облегчение, когда услышал громкие шаги на противоположной стороне улицы, но, обернувшись, увидел лишь полицейского — поигрывая дубинкой, он с грозным видом наблюдал за мной. II Как я уже говорил, дом цвета темного шоколада, тот самый дом, парадная дверь которого в полночь открылась и закрылась сама по себе, без чьего-либо вмешательства, был мне хорошо знаком. Я покинул его не более десяти минут назад, проведя вечер с моим другом Блиссом и дочерью Блисса Пандорой. На каждом этаже этого дома располагалась только одна квартира. После возвращения из-за границы, то есть уже более года, второй этаж занимал Блисс. Я уважал Блисса за добросердечность, но его абсолютная неспособность к логическому и научному мышлению вызывала у меня глубокое сожаление. А Пандору я просто обожал. Постарайтесь понять: мое восхищение Пандорой Блисс было без какой-либо надежды на взаимность, с чем я давно уже свыкся. В нашем кругу существовал негласный уговор с уважением относиться к особому положению этой молодой леди, ибо ее романтический опыт был связан с трагическими событиями. Мы обожали Пандору ненавязчиво, без пылких ухаживаний — ровно настолько, чтобы дать ей почувствовать себя желанной, но при этом не ранить ее страдающее одинокое сердце. Со своей стороны, и Пандора отвечала нам тем же, ведя себя очень деликатно. Будучи женщиной, она конечно же кокетничала с нами, но никогда не позволяла себе откровенно томных вздохов, неизменно контролируя ситуацию, чтобы сразу прекратить безобидный флирт всякий раз, как ею овладевали печальные и столь дорогие ее сердцу воспоминания. Поначалу мы старались убедить Пандору, что она не должна растрачивать свою молодость и красоту впустую, что пора уже перевернуть прочитанные страницы прошлого, чтобы начать жить в настоящем. Но после того как однажды она твердо сказала, что для нее это невозможно, мы перестали приставать к ней с подобными разговорами. Подробности трагедии, случившейся с мисс Пандорой в Европе, нам не были известны. По всей видимости, за границей она влюбилась, но не придавала этому особого значения и вела себя легкомысленно. А потом ее возлюбленный исчез, оставив ее в неведении относительно его участи, и она горько раскаивалась в своем капризном поведении. От Блисса я узнал некоторые разрозненные факты, но слишком мало, чтобы восстановить историю Пандоры во всей полноте. Оснований полагать, что ее возлюбленный покончил жизнь самоубийством, не было. Звали его Флэк. Он занимался научными исследованиями. Блисс считал его глупцом. Как и Пандору, которая лишала себя нормальной жизни, постоянно печалясь о нем. Впрочем, по мнению Блисса, все ученые в той или иной степени глупы. III В День благодарения, в четвертый четверг ноября, я обедал у Блиссов и ближе к вечеру решил удивить компанию рассказом о таинственном происшествии той ночи, когда столкнулся с незнакомцем. Однако моя история не произвела должного впечатления. Двое или трое из наиболее одиозных гостей обменялись скептическими взглядами. Пандора в этот день была необычайно грустной и слушала меня с кажущимся безразличием. Ее отец, патологически не способный воспринимать что-либо, кроме банальностей, откровенно рассмеялся, а потом и вовсе выразил недоверие мне как очевидцу. Я уже и сам начал сомневаться, что действительно видел чудо, но все же был слегка уязвлен, а потому извинился и ушел пораньше. Пандора проводила меня к выходу. — Ваша странная история весьма интересна, — сказала она. — Я тоже могла бы сообщить вам кое-что о происшествиях в нашем доме и поблизости от него — так, разные удивительные случаи, которые, думаю, заинтриговали бы вас. Мрак этой тайны постепенно рассеивается. Печальное прошлое проливает свет на сегодняшний день. Но… не будем торопиться. Ради меня попробуйте во всем разобраться. Горестно вздохнув, Пандора пожелала мне спокойной ночи. И тут, как показалось, мой чуткий слух уловил еще один вздох, более глубокий и слишком отчетливый, чтобы принять его за эхо. Я направился вниз по лестнице, но не прошел и дюжины ступенек, когда вдруг почувствовал, что сзади мне на плечо легла тяжелая рука. Первой моей мыслью было, что это Блисс догнал меня, чтобы извиниться за свою грубость. Я обернулся, желая продемонстрировать в ответ дружеское расположение. И никого не увидел. Однако снова ощутил чье-то прикосновение — на сей раз кто-то дотронулся до моей руки. Я невольно вздрогнул, понимая, что логика и индуктивный метод в данном случае бесполезны. А этот «кто-то» потянул меня за рукав пальто, как бы приглашая подняться наверх. Подчинившись, я сделал пару шагов, и хватка невидимой руки ослабла. Но, стоило мне приостановиться, как молчаливое приглашение повторилось с настойчивостью, не оставлявшей сомнений в том, что от меня требовалось. Мы стали подниматься по лестнице вместе: кто-то, направлявший меня, шел впереди, а я следом. Абсолютно немыслимая ситуация! Все вокруг заливал яркий свет. Мои глаза неопровержимо свидетельствовали, что на лестнице никого, кроме меня, нет. Я зажмурился. Если это иллюзия, то она совершенна. Ступенькой выше скрипела лестница под чьими-то легкими шагами, которые я отчетливо слышал, кто-то шел в унисон со мной, я даже улавливал ритмичное дыхание моего проводника и спутника. Протянув руку, я коснулся пальцами его плаща из плотной шерстяной ткани с шелковой подкладкой. И тут же открыл глаза. Они подтвердили, что рядом со мной никого нет. Итак, я столкнулся с серьезной проблемой: каким из моих органов чувств можно доверять? То ли зрение меня обманывает, а слух и осязание дают верную информацию, то ли, наоборот, уши и пальцы лгут, а глаза говорят правду? Как определить, что истинно, а что ложно, когда чувства противоречат друг другу? Кто может в этом разобраться? Мозг? Разум склонялся к тому, чтобы признать правоту слуха и осязания, хотя зрение, на которое я привык полагаться, это и отрицало. Мы поднялись на последний этаж. Дверь квартиры открылась как бы сама собой. Портьера у входа без чьей-либо видимой помощи сдвинулась в сторону и оставалась в таком положении, пока я не вошел. Судя по обстановке внутри, хозяин этих апартаментов обладал хорошим вкусом и имел склонность к наукам. В камине горели дрова. Стены были заставлены книжными полками и увешаны картинами. Большие удобные кресла выглядели очень гостеприимно. Ничего загадочного, ничего потустороннего, все было приспособлено для обитания существа из плоти и крови. К тому моменту я уже избавился от последних смутных подозрений, убеждавших меня, что за всем этим кроется нечто сверхъестественное. То, что пока казалось необъяснимым, наверняка можно было объяснить. Для разгадки мне недоставало только ключа. Мой незримый спутник явно демонстрировал дружеское расположение. Поэтому я сумел совершенно спокойно наблюдать за самопроизвольным движением некоторых предметов мебели и интерьера. Сначала большое мягкое турецкое кресло, стоявшее в углу, переместилось поближе к камину. Потом из другого угла выплыло кресло с высокой квадратной спинкой, в стиле королевы Анны, и расположилось напротив первого. Небольшой столик на трех ножках приподнялся на несколько дюймов над полом и занял место между креслами. Толстый том среднего формата спланировал с книжной полки на стол, плавно пролетев по воздуху на высоте трех или четырех футов. Изящно расписанная фарфоровая трубка соскользнула с крючка на стене и присоединилась к книге. За ней последовала коробка с табаком, соскочившая с каминной полки. А затем распахнулась дверь кабинета и, совершив недолгий синхронный полет, на столе одновременно очутились графин с вином и бокалы. Похоже, все в комнате дышало гостеприимством. Я сел в мягкое кресло, налил в бокал вина, закурил трубку и принялся изучать тяжелый том. Это был «Handbuch der Gewebelehre» — венское издание справочника по гистологии Бюсси. Когда я положил книгу обратно на стол, она самостоятельно открылась на четыреста сорок третьей странице. — Вы нервничаете? — спросил голос, раздавшийся из пустоты с расстояния в три-четыре фута от меня. IV Голос был мне знаком. Именно этот голос я слышал, когда поздним вечером шестого ноября джентльмен, с которым я столкнулся на улице, назвал меня «быком». — Нет, — ответил я, — не нервничаю. Я человек науки и привык считать, что все, даже самые странные, явления объяснимы с помощью законов природы, нужно только определить подходящий для данного случая. Так что я не боюсь. — Тем лучше. Вы — человек науки, как и я… — послышался тяжелый вздох. — К тому же у вас крепкие нервы и вы друг Пандоры. — Простите, — прервал я его. — Раз уж вы упомянули имя леди, хотелось бы знать, с кем или с чем я разговариваю. — Именно это я и собирался вам сказать, прежде чем попрошу вас об услуге, — ответил голос. — Меня зовут… или звали, Стивен Флэк. Я — гражданин… был гражданином, Соединенных Штатов. Каков мой статус в настоящее время — такая же загадка для меня, как, полагаю, и для вас. Но я… был порядочным человеком и джентльменом, а потому — вот вам моя рука. Никакой руки я не увидел. Однако протянул свою в направлении, откуда шел голос, и ощутил, как теплые живые пальцы обхватили мою ладонь в рукопожатии. — А теперь, пожалуйста, — продолжил беседу голос, как только договор дружбы был скреплен, — прочтите отрывок из текста на странице, которую я раскрыл в лежащей на столе книге. Вот приблизительный перевод того, что я прочел по-немецки: «Поскольку цвет органических тканей, образующих плоть, зависит от присутствия определенных пигментов третьего класса, в состав которых входит железо, цветовая гамма может варьироваться в соответствии с конкретными химико-физиологическими изменениями. Избыток гематина в крови придает всем тканям красноватый оттенок. Количество меланина, окрашивающего сосудистую и радужную оболочки глаза и волосы, может быть увеличено или сокращено согласно законам, которые недавно сформулировал Шардт из Базеля. При повышенном содержании меланина в эпидерме кожа имеет темный цвет, как у негров, а при полной или частичной его потере возникает наследственное нарушение — альбинизм. Гематин и меланин, а также зеленовато-желтый биливердин и красновато-желтый уробилин окрашивают органические ткани, которые при отсутствии этих пигментов были бы практически прозрачными. Я сожалею, что не могу описать результаты в высшей степени интересных гистологических экспериментов Фрёликера. Этому неутомимому исследователю с помощью химических средств удалось добиться невероятного успеха в поэтапном обесцвечивании человеческого тела». — В течение пяти лет я был студентом и ассистентом Фрёликера во Фрайбурге, — снова заговорил мой невидимый собеседник, когда я закончил читать. — Бюсси оценил важность наших экспериментов не в полной мере. Мы получили такие поразительные результаты, что в интересах общества их нельзя было обнародовать, даже в научных кругах. Фрёликер умер в августе прошлого года. Я верил в гений этого великого мыслителя и замечательного человека. Если бы он вознаградил мою преданность своим доверием, я бы не был теперь таким жалким и несчастным. Но его природная скрытность и свойственная ученым ревность, с которой они оберегают непроверенные результаты, обрекли меня на полное неведение в отношении наиболее важных формул, необходимых для наших экспериментов. Как его ученик, я, конечно, был посвящен в детали лабораторных исследований, но тайну теоретического базиса нашей работы знал только сам учитель. Из-за этого меня постигло столь ужасное несчастье, равного которому не довелось испытать ни одному человеку с тех пор, как был проклят Каин. Поначалу мы пытались изменить состав и количество пигментных веществ в организме. Увеличивая пропорцию меланина, поступающего с пищей в кровь, мы превращали светлокожего человека в смуглого, а смуглого в чернокожего, как африканские негры. Обновляя и варьируя наши комбинации, мы могли придать коже практически любой оттенок Обычно эксперименты проводились на мне. Каким я только не был за это время — и бронзовым, и сине-фиолетовым, и малиновым, и желтым! В течение одной лишь недели нашего триумфа я примерил на себя все цвета радуги. Есть, кстати, живое свидетельство необычного характера нашей работы в тот период. Голос умолк, и спустя мгновение зазвенел колокольчик, стоявший на каминной полке. Чуть погодя, шаркающей походкой в комнату вошел старик в плотно облегающей шапочке. — Каспар, покажи джентльмену волосы, — по-немецки попросил голос. Не выказав никакого удивления, явно привыкший получать указания из пустоты, старый слуга поклонился и снял шапочку. Редкая растительность на его голове была изумрудно-зеленого цвета. Пораженный, я не мог не выразить своего восхищения. — Джентльмен находит твои волосы очень красивыми, — снова по-немецки сказал голос. — Это все, Каспар. Удовлетворив свое самолюбие, старик, надев шапочку, с довольным видом удалился. — Раньше старина Каспар прислуживал Фрёликеру, теперь он мой слуга. На нем мы провели один из наших первых опытов. И этому достойному представителю рода человеческого так понравился результат, что он не позволил вернуть его волосам натуральный рыжий цвет. Каспар по-настоящему предан мне, он — единственная моя связь с видимым миром, мой посредник. Теперь, — продолжил Флэк, — я расскажу, как оказался в нынешнем плачевном состоянии. Внимание великого гистолога, которому я имел честь ассистировать, привлекла другая, еще более интересная область научных изысканий. Раньше он, как я уже говорил, стремился усилить или изменить пигментацию тканей. А затем начал серию исследований для изучения возможности полного удаления пигментов из организма путем абсорбирования, экссудации, с помощью хлоридов и прочих химических реактивов, воздействующих на органическую материю. И он невероятно преуспел в этом! Эксперименты снова проводились на мне. Всем занимался сам Фрёликер, посвящавший меня лишь в те детали, которые были необходимы для правильного проведения опытов. Я неделями сидел в его личной лаборатории, никому не показываясь на глаза и ни с кем не общаясь, кроме профессора и облеченного доверием Каспара. Герр Фрёликер был очень осторожен, не спешил, тщательно изучал эффект каждого нового эксперимента, переходя к следующему, только если был уверен в результатах предыдущего. Он продвигался к цели постепенно, шаг за шагом, и всегда имел путь для отступления. Именно поэтому я чувствовал себя в полной безопасности и выполнял все его требования. Под действием специальных препаратов, которые для очищения и обесцвечивания моего тела использовал профессор, я стал сначала бледным, затем сильно побелел и в конечном итоге превратился в альбиноса, однако на моем здоровье это никак не сказалось. Кожа у меня приобрела сходство с мрамором, а волосы и борода выглядели как стекловолокно. Фрёликер остался доволен этими результатами, и опыты были на время прекращены. А мне профессор вернул мой нормальный вид. В следующей серии экспериментов он подвергал ткани моего тела более мощному воздействию химических веществ. Я стал уже не просто обесцвеченным, а почти прозрачным, как фарфоровая статуэтка. Тогда он снова сделал паузу, дав мне возможность побыть в моем естественном облике и разрешив временно покинуть лабораторию. Через два месяца моя прозрачность усилилась. Представьте морскую медузу, с трудом различимую в воде. Я сделался почти таким же, только средой моего обитания была не вода, а воздух. Принося мне еду, Каспар уже с трудом мог найти меня в комнате — вот насколько прозрачным я стал. Во время моего добровольного заточения лишь Каспару разрешалось навещать меня, но я был окружен его заботой и ни в чем не нуждался. — А как же ваша одежда? — прервал я рассказ Флэка. — На фоне прозрачного тела она ведь должна была сразу бросаться в глаза. — Ах, нет, — ответил Флэк. — Одежда, которая разгуливает по лаборатории сама по себе, — зрелище столь гротескное, что даже сдержанный профессор не мог его выносить без смеха. Чтобы сохранить серьезную рабочую атмосферу, он был вынужден применить свое изобретение и к мертвой органической материи, сделав невидимыми шерстяную ткань моего плаща, хлопок моей рубашки и кожу моей обуви. Так что я получил экипировку, которая служит мне и по сей день. Именно в этот период, когда мы уже добились прозрачности тканей, но еще не достигли полной невидимости, я и познакомился с Пандорой Блисс. В июле прошлого года, в перерыве между экспериментами, временно пребывая в своем естественном состоянии, я отправился в курортный Шварцвальд, чтобы восстановить силы и здоровье. В маленьком городке Санкт-Блазиен, впервые увидев Пандору, я был очарован ею. Они с отцом приехали с Рейнского водопада и направлялись дальше на север. Я последовал за ними. В отеле «Штерн-Инн» я влюбился в Пандору, на вершине горы Фельдберг уже буквально боготворил ее, преодолевая Адский перевал, готов был отдать жизнь за одно лишь ласковое слово из ее уст. На гребне Хорнисгринде я умолял ее разрешить мне броситься с вершины в мрачные воды озера Муммельзее, чтобы доказать мою преданность. Вы знаете Пандору, так что, думаю, нет нужды оправдываться за мою столь стремительно набравшую силу безумную страсть к этой леди. Пандора соблазняла меня, подшучивала надо мной, мы вместе смеялись, ездили, гуляли, бродили по глухим тропинкам в зеленом лесу, совершали такие головокружительные восхождения, что путь к вершинам превращался в одно восхитительное долгое объятие. Она разговаривала со мной о науке и о чувствах, выслушивала мои пылкие речи, полные энтузиазма и надежд, одергивала меня, остужала — иными словами, делала все, что заблагорассудится, пока ее безразличный к подобным материям отец убивал время, сидя в кафе отеля за чашечкой кофе и просматривая финансовые колонки свежих нью-йоркских газет. Но любила ли она меня, я и по сей день не знаю. Когда Пандора рассказала отцу, чем я занимаюсь и какие у меня перспективы, он тут же пресек нашу короткую идиллию. Думаю, он счел меня то ли профессиональным обманщиком, то ли лекарем-шарлатаном. Напрасно я уверял его, что стану известным и, вероятно, богатым. «Когда станете известным и богатым, — заметил он с усмешкой, — буду рад видеть вас в моем офисе на Брод-стрит», — и увез Пандору в Париж. А я вернулся во Фрайбург. Спустя несколько недель я стоял в лаборатории Фрёликера, освещенный полуденным августовским солнцем, и четыре человека с расстояния вытянутой руки меня не видели. Каспар за моей спиной мыл лабораторные сосуды. Фрёликер с гордой улыбкой на лице пристально всматривался в пустоту, где, как он знал, должен был находиться я. Два профессора, коллеги Фрёликера, приглашенные под пустячным предлогом, обсуждали какую-то тривиальную проблему, едва не задевая меня локтями. Они были так близко, что могли слышать биение моего сердца. Перед уходом один из них спросил: «Кстати, герр профессор, ваш ассистент, герр Флэк, уже вернулся из отпуска?» Испытаниеувенчалось безоговорочным успехом. Когда мы остались одни, Фрёликер пожал мою невидимую руку, как это сегодня сделали и вы. Он был в приподнятом настроении. «Мой дорогой друг, — сказал профессор, — наша работа подошла к концу, и завтра мы наконец обнародуем ее. Вы должны появиться… вернее — не появиться перед собранием факультета. Я уже отправил телеграфом приглашения в Гейдельберг, в Бонн, в Берлин. Шроттер, Хэкель, Штайнметц, Лавалло — все будут здесь. Наш триумф состоится в присутствии самых выдающихся физиков современности. И тогда я раскрою все тайны процесса, которые до сих пор скрывал даже от вас, моего помощника и верного друга. Вы должны разделить славу со мной. Я кое-что слышал о лесной птичке, упорхнувшей от вас. Мой мальчик, когда, восстановив пигментацию, вы снова обретете свой нормальный вид, отправляйтесь в Париж и, найдя ее, предстаньте перед ней в ореоле славы и научного признания». Утром следующего дня, девятнадцатого августа, когда я еще почивал на своей раскладушке, в лабораторию буквально влетел всклокоченный Каспар. «Герр Флэк! Герр Флэк! — кричал он, с трудом переводя дыхание. — Герр доктор профессор умер от апоплексического удара…» V Рассказ подошел к концу. Я надолго погрузился в размышления. Что я мог сделать? Что сказать? Как утешить этого несчастного человека? Невидимый Флэк горько рыдал. Он первым нарушил молчание: — Это мучительно, мучительно, мучительно! Я не преступник перед людьми, не грешник перед Богом, но осужден на страдания в десять тысяч раз более ужасные, чем у нечестивцев в аду. Я рожден, чтобы ходить по земле, как обычный человек. Я хочу просто жить, познавать мир, любить подобно другим людям. Но между мной и всем тем, что делает жизнь по-настоящему стоящей, — непреодолимая преграда, которая теперь будет отделять меня от мира до конца моих дней. Даже призраки имеют видимую форму. Я фактически живой труп, меня не существует. Никто из друзей никогда не взглянет мне в лицо. Попытавшись обнять любимую женщину, я лишь ввергну ее в пучину невыразимого ужаса. Я встречаюсь с ней постоянно, чаще всего на лестнице, и каждый раз стараюсь слегка коснуться ее платья. Любила ли она меня? Любит ли она меня? Если я это узнаю, не станут ли мои муки еще страшнее? Как бы там ни было, но я хочу знать правду, поэтому и пригласил вас сюда. И тут я совершил самую большую ошибку в своей жизни. — Не унывайте, — сказал я. — Пандора всегда любила вас. Столик внезапно опрокинулся, и я понял, что Флэк в страстном порыве вскочил на ноги. Обеими руками он сильно сжал мои плечи. — Да, — подтвердил я, — Пандора все это время чтила память о вас. Не стоит отчаиваться. Тайна невероятных опытов Фрёликера умерла вместе с ним, но почему бы при вашем содействии не сделать это открытие повторно с помощью экспериментов и логических умозаключений ab initio ? [1] Не теряйте мужества и надежды. Она любит вас. Через пять минут вы услышите это из ее собственных уст. 1 С самого начала (лат). Ни один самый душераздирающий крик от нестерпимой боли не сравнится с тем диким патетическим возгласом радости, которым разразился мой невидимый собеседник. Я поспешил вниз и вызвал мисс Блисс на лестничную площадку. В нескольких словах я объяснил ей ситуацию. К моему удивлению, она не потеряла сознания и не впала в истерику. — Ну, конечно, я пойду с вами, — сказала она с улыбкой, значения которой я тогда не понял. Вслед за мной она зашла в квартиру Флэка и абсолютно спокойно начала осматриваться все с той же застывшей на губах улыбкой. Даже на обычном званом вечере ей вряд ли удалось бы сохранить такое самообладание. Она не удивилась и не испугалась, когда невидимый воздыхатель схватил ее руку и покрыл поцелуями невидимых губ. С полным хладнокровием она выслушала поток нежностей и любовных признаний, которые излил на нее мой несчастный друг. Изумленный и озадаченный, я молча наблюдал за этой странной сценой. Затем мисс Блисс отдернула свою руку. — Должна заметить, мистер Флэк, — сказала она с легким смешком, — что вы чрезвычайно несдержанны. Это пребывание на континенте так отразилось на вас? — Пандора! — услышал я его восклицание. — Я ничего не понимаю… — Возможно, — невозмутимо продолжила она, — вы расцениваете такое поведение как одну из привилегий вашей невидимости. Позвольте мне поздравить вас с успешным экспериментом. Этот ваш профессор — как там его звали? — вероятно, был очень умен. Вы можете сделать состояние, показывая себя на публике. Неужели передо мной та самая женщина, которая в течение долгих месяцев безутешно горевала из-за потери этого человека? Я был ошеломлен. Кому под силу разобраться в мотивах поведения кокетки? Какая наука в состоянии объяснить ее неумеренные прихоти и капризы? — Пандора! — снова воскликнул он удивленным голосом. — Что это значит? Почему вы так обращаетесь со мной? Это все, что вы хотите мне сказать? — Полагаю, да, — холодно ответила она и направилась к выходу. — Вы джентльмен, так что, думаю, нет необходимости просить вас больше не докучать мне. — У вас не сердце, а камень, — прошептал я, когда она проходила мимо меня. — Вы недостойны этого человека. Флэк издал ужасный безысходный вопль отчаяния, и в комнату тут же примчался Каспар. Опыт долгой верной службы помог ему определить, где находится его хозяин. Я увидел, как он хватает воздух, словно с кем-то борется, пытаясь удержать кого-то невидимого. Но силы оказались не равны, и старик был немилосердно отброшен в сторону. Он едва удержался на ногах, побледнел и замер на месте, вытянув шею и сосредоточенно прислушиваясь. А потом, так быстро, как только мог, метнулся к выходу и начал спускаться по лестнице. Я поспешил за ним. Дверь на улицу была открыта. Каспар в нерешительности стоял на тротуаре. В следующее мгновение он вдруг повернулся на запад и рванул с такой скоростью, что мне пришлось бежать со всех ног, чтобы не отстать от него. Уже наступала полночь. Мы пересекали улицу за улицей. Наконец Каспар, вероятно, почувствовав близость Флэка, удовлетворенно пробормотал что-то неразборчивое, и почти в ту же секунду случайный прохожий, остановившийся чуть впереди у перекрестка, неожиданно рухнул на землю. Мы продолжали погоню, не сбавляя темпа. Уже можно было различить торопливые шаги нашего невидимого беглеца. Я сжал Каспару руку. Он кивнул. От бешеной гонки я с трудом дышал. Определяя направление на слух, мы теперь двигались не по мостовой, а по палубе какого-то судна среди разбросанных в беспорядке досок и бревен. Вокруг не было видно ни одного огонька, нас окружала лишь черная пустота. Внезапно Каспар, сиганув в сторону, попытался схватить своего хозяина, но промахнулся и с криком ужаса упал на спину. Где-то у наших ног раздался приглушенный всплеск, черные воды реки тут же снова сомкнулись, и воцарилась полная тишина.